Бои за овладение кусочком Варшавки были страшные. Село, благодаря окружавшим его лесам, было очень удобным местом для прорыва линии фронта. То наши войска, то партизаны, преимущественно ночью, выбивали немцев, но наутро немцы выбивали наших. В этих боях погиб дядя нашего героя, военком района, ставший командиром партизанского отряда. Уже после войны младший из дядьев, со злорадством рассказывал нашему герою как немецкие самолеты бомбили своих, рано утром выбивших из деревни наших партизан. Под бомбами, на лугу, прямо перед родительским домом, немцы снопами выложили свастику, остановив летчиков. Бомбежка произошла и из-за того, что уходившие партизаны попросили местных парней порезать линии связи. Парни, среди которых были двое дядек, во главе с девушкой, учительницей, были выданы и расстреляны на обрыве у речки – девять человек.
И так продолжалось до тех пор, пока немцы, силами военнопленных, не вырубили леса вокруг села.
Севернее Дегонки расположилась знаменитая Зайцева гора, высота 269,8, которую наши так и не смогли занять в течение полутора лет.
Из этих времен он ясно помнит, как в один из спокойных дней пацаны потащили его к речке смотреть на лежащую вверх гусеницами немецкую танкетку – не выдержал настил моста. Вокруг суетились люди в черном.
Было очень голодно. Осенью, с приходом немцев, колхоз самоликвидировался, председатель и партийные сбежали, правда, по словам тетушки, вроде кто-то из военных в селе остался, может быть организовывать партизанское движение. Что с ним стало – она не помнит.
Месяц перед приходом немцев был спокойным, настоящим летним, бои шли где-то южнее, в районе Киева. Еременко, будущий маршал, поклялся Сталину разбить подлеца Гудериана. В селе, в церкви, стоял штаб 10-й армии и дедушка нашего героя, Михаил Дмитриевич, пил чай с начальником штаба генералом Араловым, благо жил по соседству с церковью. По бугру, с западной части села, силами гражданских, в том числе местных, был вырыт противотанковый ров, не закопанный до сих пор. Бегство штаба, ввиду намечавшегося окружения, увлекло за собой и дедушку. Он посадил на лошадь все свое многочисленное семейство и поехал на восток, но через неделю вернулся без лошади, без имущества, пешком. Аралов со штабом смог убежать, а дедушка не смог – немцы наступали стремительней. Вопиющую послевоенную бедность дедушки наш герой помнит очень хорошо: – один, без жены, красавицы восточной смуглой красотой, умершей в 35-м году, он смог построить примитивный дом, поднять на ноги четырех дочерей, но нищета лезла из всех углов. Впрочем, нищета была делом обыденным.
Наш герой не помнит, как пережили первую под немцами зиму, кроме гибели дедушки, но помнит голодную весну, когда в апреле, по проталинам, таская на ногах килограммы глинистой почвы, он с матерью собирал не выкопанную осенью картошку. Из мерзлой картошки получались синие, необыкновенно вкусные, приправленные конопляным маслом, оладьи, необыкновенная вкусность которых объяснялась отсутствием другой пищи.
Позже сельчане, вспоминая эти два года оккупации, назвали эти оладьи тошнотиками. Бабушка героя, вспоминая, рассказывала ему, что чтобы хотя бы чем-нибудь погасить чувство голода, она опускала его в яму, где немцы выбрасывали пищевые отходы из устроенной рядом с домом офицерской столовой, собирать их. Благодаря этой столовой, а позже бабушка нашла общий язык с поварами, снабжая солеными огурцами и квашеной капустой, которые успели засолить, так как в период между занятием села и отступлением от Москвы немцев в селе практически не было. Семейство жило сносно, что позволяло соседям говорить: «А что? Афонькины жили хорошо!». Говорили, что сельчане успели сжать серпами неубранные поля ржи и овса и припрятать урожай. Немцы, заняв село, начали грабить. Забрали скот, кур, гусей, обыскивали и забирали припасы – сало, сметану, масло, – специальная команда ходила из полицаев, привезенных из других мест. Сельчане в полицаи не пошли. Позже, когда фронт установился, в село пригнали военнопленных наших, которые делали все хозяйственные работы для немцев. Дедушку Митрича комендант назначил старостой и когда немцев в 41-м мороз припек, его обязали собрать теплые вещи – валенки, полушубки, шапки, носки шерстяные. Приказ он не выполнил, срочно заболел, но полицаи выполнили эту работу, практически раздев сельчан. Обоз из четырех саней поехал к фронту, но далеко не проехал, так как был встречен заранее предупрежденными партизанами, а предупредил их дедушка через оставленного в селе человека. Немцев и полицаев постреляли, припасы забрали себе.
Следующее яркое воспоминание связано со сделанным дедушкой Афоней целиком металлическим трехколесным велосипедом. Наверное, это было лето 42-го года. Он играл с этим велосипедом на лужайке возле дома, в какой-то момент выехал на дорогу, хотя это было запрещено категорически, попытался ее пересечь, но на той стороне дороги велосипед застрял в песке.
Попытался его вытащить, дергал и так, и сяк, но ничего не помогало. Вдруг со стороны горки он услышал грохот – громадная немецкая телега с колесами в два раза выше его роста, запряженная парой рыжих битюгов, неслась вниз, возница стоял в рост и пытался сдержать их. Плача во весь голос, чувствуя весь ужас возможной гибели под колесами, он безуспешно дергал и дергал тяжелый велосипед, отскочив от него в считанные секунды. Велосипед попал в колесо, его скрутило между спицами, и он заклинил его, затормозив движение. Телега – фура – остановилась метров через сто, уже на спуске к речке. Все это время наш герой, рыдая, бежал за телегой. Немец спрыгнул, с немалым трудом вытянул из спиц скрученный, ставший негодным, велосипед и отбросил его в канаву. Что было дальше – он не помнит, но после войны этот велосипед долго лежал возле дома в саду, поражая искусством кузнеца, сделавшего его без единой заводской детали, без токарного станка и каких-то заводских приспособлений. Надо полагать, что попади этот велосипед куда-нибудь в Европу, он бы стоял либо в каком-нибудь музее, либо на видном месте у хозяина. Зажиточного хозяина. Но зажиточных хозяев большевики, руками таких, как Лазенок, согнавшего, в период своего председательства в образованном в селе колхозе, всех с богатых подворий в нищету скопа, сумели вывести, чтобы эта нищета никогда не кончалась вплоть до исчезновения вместе с местами обитания, освободив пространство для проходимцев.
Следующий эпизод некрасивый и он ясно его помнил. Дело было, наверное, летом 43-го. Немцы, получив сокрушительное поражение под Сталинградом, в предчувствии обязательного ответа за свои деяния, стали добрее, что ли. Дядьки, одному из которых было двенадцать, а второму шестнадцать, постоянно, вместе с такими же ребятами, как они, что-нибудь таскали у немцев. Он достоверно помнит, как они угощали его мармеладом из бочки, которую они помогли то ли выгрузить, то ли перекатить. Вот и сейчас им понадобился карбид, очень необходимое для всяких дел вещество. Его можно было использовать как для добрых дел в хозяйстве, в карбидных осветительных лампах, например, так и для баловства – просто бросить в воду и поджечь выделяющиеся пузыри; либо набить до половины какую-нибудь красивую, выброшенную немцами, стеклянную бутылку, возле речки быстро налить туда воды, успеть забить деревянную пробку и бросить ее в воду. Бутылка с глухим звуком взрывалась и глушила рыбу.
Добыть его можно было только в одном месте – возле уборной вблизи штабной офицерской землянки, которую круглосуточно охраняли. Землянка была устроена через дорогу, наискосок, на бугре над речкой. Надо сказать, что все немецкие землянки были хорошо и аккуратно устроены. Вот и эта, окруженная ровной канавой, с посыпанными песком дорожками, чисто подметенная, с ловко устроенной над обрывом, между деревьями, уборной. Возле уборной и стояли две бочки с карбидом, используемым немцами для обеззараживания. Выждав, когда часовой куда-то отлучился, дядьки, прятавшиеся в канаве на другой стороне дороги, вытолкнули его, приказав набить карманы карбидом. Он последовал к уборной, достал и положил в карман пачкающиеся куски и пошел назад, чувствуя, что сделал что-то плохое. Он не успел пересечь спасительную канаву – из землянки вышел немец-часовой, в зеленоватой короткой куртке, в такого же цвета, штанах, заправленных в сапоги с короткими голенищами. Немец улыбался и протягивал ему конфетку. Он потянулся за ней своей грязной ручонкой, но немец не дал в руку, а потянулся к карману с карбидом. Он отчетливо помнит эту руку с конфетой и ужас, охвативший его от мысли, что немец увидит, что он – вор! Это самое страшное преступление для человека – быть вором, говорила ему бабушка, его главная мать.
