До начала спектакля оставалось еще какое-то время, и публика постепенно заполняла фойе театра.

Затем Александр Стэн подошел к огромному стенду в холле театра с фотографиями актеров, актрис, директора театра, завлита, главного художника и всех остальных сотрудников. Вначале он увидел фотографию запомнившейся ему женщины среди фотографий актеров и сотрудников театра в только что приобретенном буклете с репертуаром театров Ленинграда на сезон 1954–1955 года. Правда, фотография была невелика, и он не был уверен, что это именно та молодая женщина, которую он видел в коридоре клиники с букетом ирисов в руках. Затем он открыл приобретенный в кассе буклет с фотографиями актеров и перечнем спектаклей. Через мгновение он понял, что не ошибся, – на обеих фотографиях было именно то лицо, которое он запомнил. Фамилия под фотографией окончательно рассеяла его сомнения. Контр-адмирал Толли-Толле был видной фигурой в области морской радиосвязи, и имя его иногда упоминалось в печати и по радио, неустанно вещавшем об освоении Арктики, льдах, торосах и айсбергах.

Тогда он направился к администратору и представился. Его интересовало, сможет ли он отнести цветы за кулисы по окончании спектакля. К сожалению, это было против правил. Но передать цветы с запиской брался сам администратор.

– В нашем театре ее все очень любят, – сказал, поглядев на него, лысый и чем-то похожий на известного в ту пору гроссмейстера Бронштейна администратор. – А передать цветы, конечно же, можно, я сам передам ваши цветы. А вы напишите записочку, – тут он улыбнулся и кивнул, давая понять, что аудиенция закончена.

До начала спектакля оставалось еще около получаса, и после того, как администратор одним росчерком пера своей авторучки оставил на его билете знак Z, Александр Стэн вышел из театра на улицу. Букет ему удалось купить тут же, неподалеку. Был сентябрь, и у ближайшей остановки трамвая он увидел моложавую женщину в стоптанных туфлях и с папироской в зубах. Левой рукой она прижимала охапку астр к серому просторному плащу с темными от воды пятнами на груди. Стэн подошел к женщине и посмотрел на цветы. Она, по-видимому, только что вытащила их из ведра, капли воды падали со стеблей на теплый асфальт. Ясно было, что она живет где-то неподалеку.

– Цветочки хотите? – спросила женщина, вынимая папироску изо рта.

– Да, конечно, – ответил он.

– Так вот они, выбирайте сами, – сказала женщина.

– Давайте пройдем, где посветлее, – предложил Стэн.

Они подошли к витрине магазина, из дверей которого выходили женщины в пальто, шляпках и туфлях на толстых каблуках и мужчины в шляпах и кепках, двубортных костюмах и габардиновых плащах. Люди несли кошелки и авоськи с продуктами, консервами, шампанским, водкой и дешевым портвейном.

Он принялся разглядывать цветы, выбрал те, что ему приглянулись, расплатился, женщина быстро отряхнула воду со стеблей, перевязала их ниткой и обернула бумагой.

Вернувшись в театр, Александр Стэн вытащил из нагрудного кармана пиджака авторучку, набросал несколько слов на листочке бумаги из блокнота и, свернув его, сунул в букет. Затем он отнес цветы администратору. Тот вновь заверил его, что все будет сделано как полагается, то есть согласно правилам, столь же незыблемым, как правила шахматной игры, и на всякий случай попросил у доктора Стэна номер телефона, после чего тот облегченно вздохнул и направился в зал.

То, о чем рассказывал спектакль, не имело ничего общего с тем, что волновало в ту пору майора медицинской службы Александра Стэна. События на сцене происходили почти за два столетия до его возвращения из Кореи. Майор Фердинанд фон Вальтер, влюбленный в Луизу, дочь честного музыканта Миллера, фаворитка герцога леди Мильфорд, влюбленная в майора, коварство отца майора, президент фон Вальтер и его бесцветный секретарь Вурм, домогающийся руки Луизы, хитросплетение интриг и под конец смерть влюбленных от растворенного в лимонаде яда. Пьеса эта скорее соответствовала типу здания, в котором размещался театр, его интерьеру, креслам с красной, траченой временем бархатной обивкой, ну а любовь давно уже казалась ему невозможной; однако по мере развития событий Александр начал догадываться: именно то чувство, что Шиллер называл любовью, существует несмотря ни на что и вопреки всему. Она существует хотя бы как возможность и не может перестать существовать в этой модальности. И это одна из тех его догадок, которые он не собирался обсуждать с кем бы то ни было. Он также отдавал себе отчет в том, что эта идея возникла в его сознании уже после того, как он посмотрел спектакль, где все его внимание было отдано исполнительнице роли леди Мильфорд.

По окончании спектакля он направился к служебному выходу.

– А вот о чем они говорили, я не знаю, – сказала Агата, заканчивая рассказ.

– Ах, о многом, – вздохнула мать через несколько лет, рассказывая о том, как познакомилась с отцом.

Выслушав ее, я понял, что пускаться в дальнейшие расспросы не следует, да, в сущности, и бессмысленно. Достаточно было и того, что в записке говорилось: отец чувствовал себя не вправе подойти к ней в коридоре больницы, когда увидел ее в халате с чужого плеча и с букетом ирисов в руках.

– Я сразу поняла, что он человек военный, по астрам, – добавила моя мать. – В нем чувствовалась сила.

К тому времени я уже понимал, что интонация, голос и облик человека порою бывают важнее того, что он говорит.

Жили мы на Петроградской, в квартире, доставшейся будущему контр-адмиралу Толли-Толле вскоре после выхода из заключения. При этом флотоводцем мой дед со стороны матери никогда не был, а был специалистом по радиосвязи, шифрам, радиолокации, самоуправляющимся сложным системам и еще неведомо чему. Родом он был из Риги и по отцовской линии состоял в отдаленном родстве с Барклаем де Толли. После 1918 года отец его стал одним из командиров латышских стрелков, позднее перешел на работу в ЧК и вскоре после убийства Кирова и последовавших перемещений в руководстве ГПУ застрелился в своем кабинете. В те годы его сын, будущий контр-адмирал Толли-Толле, постоянно задерживался допоздна в своей радиотехнической лаборатории. О смерти отца ему сообщили по телефону, и, появившись дома, он, по свидетельству моей бабки Аустры Яновны, сказал что-то вроде: «Он слишком много знал. Добром это не кончается».

Собственно говоря, это могло означать что угодно, в том числе и устранение, как выражался дед много позднее в беседах с моей матерью. Пожалуй, он любил мудреные термины. Позднее, уже на моей памяти, дед охотно пользовался понятиями негэнтропия, информация и логарифм. Все три термина соединялись в одно неясное для меня высказывание, которое дед любил использовать в качестве комментария к тем чужим высказываниям, которые он явно не одобрял. Характерными чертами его были какая-то непроясненность и даже скрытность, да еще, пожалуй, нордическое методичное упорство, проявившееся поначалу в разработке разнообразных, в том числе и умещавшихся в фибровые чемоданы, передатчиков. Используя эти передатчики, он участвовал в спасении летчиков и затертых льдами ледоколов и когда-то провел несколько месяцев на дрейфовавшей у Северного полюса льдине. Именно тогда его имя впервые попало на страницы газет. Через год после смерти Кирова будущий контр-адмирал побывал в Италии. Ездил он туда вместе с другими специалистами принимать субмарину, построенную на верфях компании «Фиат» в Генуе.

По завершении ходовых испытаний был устроен прием, на который прибыл Муссолини. Посол Потемкин встретил дуче на ступенях у входа в палаццо. Затем Муссолини и его сопровождающие проследовали внутрь здания и поднялись по устланной красным ковром мраморной лестнице на второй этаж. Проходя мимо невысокого мраморного постамента с бюстом вождя революции, Муссолини внезапно остановился. Вслед за ним остановился и посол, остановились и шедшие за ними люди. Некоторое время дуче созерцал скульптуру, а затем спросил: