– Стреляй, Стэн, стреляй! – услышал я команду старшины.

Выполняя приказ, я прицелился и выстрелил. Беглец дернулся и упал, по снегу потекла кровь.

Я думал, что ранил его, но оказалось – убил. Потом мне рассказали, что убитый был совсем молодым парнем, а преступником неопытным. Попал в лагерь за драку, в которой по глупости убил человека. За три дня до побега получил он письмо от своей подружки, которая обещала ждать его возвращения из мест заключения, а теперь писала, что выходит замуж за его товарища. Этим, очевидно, и объяснялось его решение бежать. Побег свой он никак не продумал и никак к нему не готовился. Что-то, по-видимому, на него накатило, какое-то ощущение того, что не бежать нельзя и что побег ему удастся… А может, он просто был на взводе и решил рискнуть. Я знал по себе: бывают такие моменты, когда действуешь словно в бреду… Обо всем этом думал я уже позднее, по дороге домой.

– Тебя, Стэн, надо поощрить, – сказал начальник по режиму. – Мы тебя в партию примем, я сам тебе рекомендацию дам, а вторую даст начальник караульного взвода.

Мое мнение его совершенно не интересовало.

Меня наградили часами и десятидневным отпуском, который я использовал, чтобы съездить домой. В плацкартном вагоне я оказался среди людей из той же среды, к которой принадлежал убитый мною человек. Поездка запомнилась мне надолго, отчего-то даже сильнее, чем все связанное с лагерем. День и ночь, проведенные в поезде, несущемся по рельсам в сторону Питера сквозь снег и холод, многое объяснили мне в поведении дотоле не очень понятных товарищей, сослуживцев, выходцев из деревень и малых городов России. Вокруг меня были именно те люди, в которых мои нынешние сослуживцы превращались, вернувшись со службы. Зачем все они ехали в Ленинград? Ведь их, пожалуй, больше тянуло в места, где они выросли. Такие города, как Москва или Ленинград, представлялись им чужими и враждебными. И все же они зачем-то стремились туда.

Отец прореагировал на случившееся вполне философски, то есть вполне предсказуемым образом.

– Собственно, служба во внутренних войсках и означает лицензию на убийство, но не врага, а гражданина, коль скоро ты становишься частью карательной системы, – сказал он. – А застрелил ты его, выполняя приказ и свой долг, так что тебе нечего стыдиться.

Собственно, так всегда и было с отцом, я и не ожидал от него ничего другого, именно в таком стиле рассуждал он обычно. А вот моя мать не пожелала вникать в детали отцовских рассуждений и обратилась к своему отцу. Она полагала, что меня нужно куда-то перевести из этого «проклятого места», как она называла ИТЛ[5], в караульной команде которого я служил.

– Это твой внук, – заявила она деду, – и если ты любишь его сестру, то должен любить и его.

Она, пожалуй, не учитывала, что контр-адмирал Толли-Толле обычно любил людей вопреки, более того, ему нравилось любить вопреки требованиям здравого смысла.

– Почему мой сын должен кого-то убивать? – спросила она. – Почему он не может служить, как все остальные солдаты?

– Что ты имеешь в виду? – спросил у нее контр-адмирал. – Он должен продолжать служить в том же роде войск, куда его призвали. Эти войска подчиняются МВД. То есть они охраняют общественный порядок, или кого-нибудь, или, наконец, что-нибудь.

– Что-нибудь, но не заключенных же! – воскликнула моя мать. – В конце концов, это твой внук, достаточно того, что уже сделал ты, и того, что сделали с тобою…

– Ну что ж, – сказал дед смягчившись, – может быть, и стоит похлопотать о нем, ведь служит-то он хорошо…

Десять дней прошли, я вернулся в Камышлов, доехал до лагеря. Отрапортовал о прибытии и лег на свою койку в казарме. К вечеру там собрался народ, я открыл чемодан и достал несколько бутылок водки, «фауст-патроны» с портвейном, армянское вино, докторскую колбасу, консервы «Частик в томатном соусе» и желтую коробку с чаем черным байховым – все это я привез из Питера.

– Ну, ты, Стэн, человек, хоть и прибалт, – произнес кто-то.

Я обернулся.

– Да ты не обижайся, он завидует, – сказал мой сменщик по дежурству на вышке, – он сам домой хотел съездить, но промазал, не попал.

– Ладно, – согласился я, – на этот раз промолчу, но ведь могу и ответить.

Назавтра мне предстояло идти в караул, все начиналось сначала. Татьяне о своем отъезде я не говорил, сказал, что был на учениях в Еланске.

В конце концов усилия деда привели к тому, что я начал охранять огромных размеров военно-морской объект в Питере, на Охте. Там же, на Большеохтинском проспекте, находились и казармы. Вместе с таким же, как я, караульным и старшиной мы, следуя инструкциям, регулярно обходили сей объект по вычерченному суриком на цементе периметру. Использование оружия предусматривалось как средство пресечения несанкционированных попыток проникновения посторонних вглубь периметра или объекта.

Все это привело меня к размышлениям о природе границ и их охране. Мое воззрение состояло в том, что тюрьма, или торма, что по-татарски означает темница, определяется наличием границы, а воля есть свет вне этой темницы, безграничная обитель света и вообще весь свет. «Тюрьма и тьма, свет и воля» – так я это понимаю, такая вот связка. К ней я пришел, формулируя свою собственную жизненную философию, ибо философия, связанная с наукой, никак меня не интересовала, а философия какого-то религиозного извода или направления казалась мне всего лишь попыткой защиты и ухода от не устраивавшей нас реальности. Все это я понял еще в лагере, но не сразу, а постепенно; началось это как-то раз, когда, стоя на вышке, я разглядывал пасмурный заснеженный горизонт, а окончательно понял, когда застрелил пытавшегося бежать заключенного.

Иногда я думаю: кто знает, может быть, именно это происшествие и заставило меня считать себя русским. Казалось, что никакого особенного впечатления, надолго запавшего в душу, эпизод с побегом и смертью заключенного на меня не произвел, формула «тюрьма и тьма, воля и свет» представлялась мне гораздо более важной. Со временем стал я вспоминать о гибели заключенного как об эпизоде чьей-то чужой, но хорошо знакомой мне биографии. Размышлять об этом продолжал я и после армии и даже пережил сильное увлечение дзэн-буддизмом.

Естественно, я вступил в партию – не мог же я спорить с лагерным парткомом и своим начальством. И кроме того, когда я приехал в отпуск после того как стрелял в заключеного, отец сказал мне:

– Чем больше в партии будет таких людей, как ты, тем скорее она изменится, перерастет в нечто иное, и вот тогда все и начнет меняться. Это как с людьми: если бы никто не умирал, то не было бы и перемен. Так же и с составом этой партии: чем больше будет в ней людей порядочных, тем больше шансов на перемены.

Мой отец никогда не был членом партии и никогда не пытался вступить в нее.

– Меня, к счастью, от членства в партии ограждали разные обстоятельства: фамилия, анкета с матерью-еврейкой и тому подобное. Никто и никогда не предлагал мне всерьез подумать о вступлении, хотя я часто слышал: «Эх, был бы ты членом партии, все пошло бы быстрее…» Но, честно говоря, меня в партию никогда не тянуло. Так что, наверное, что-то уже изменилось, – продолжал развивать свою мысль отец, – если человеку с твоей фамилией дают рекомендацию для вступления в этот «передовой отряд нашего общества», – процитировал он известный газетный штамп.

– Но это же не просто так, – сказал я в ответ, – это потому, что я человека застрелил.

– Не просто человека, а заключенного при попытке к бегству, и застрелил, выполняя приказ непосредственного начальника. Это армейская дисциплина, тут никуда не денешься, – ответил он, – ты принимал присягу и обязан ее выполнять. À la guerre comme à la guerre. На войне как на войне, Nicolas.