- Жаль насчёт свидетеля. Но всё равно приходи на свадьбу, - сказал Борис, когда я отказался от предложенной роли.
- Ты до сих пор не сказал, как зовут твою невесту, - напомнил я ему.
- У неё необычное имя - Нелли.
Я не пошёл и на свадьбу. Говорят, что в женщину, в отличие от реки, можно войти не только дважды. Я был уверен, что если там появлюсь, то очень быстро это случится и трижды, и четырежды. Я надеялся уберечь и её, и себя от дьявольского наваждения, как будто, проигнорировав регистрацию Борисова счастья, мне удастся избежать искушения. И всё же потом, уже после свадьбы, пришёл к ним. Решил посмотреть, насколько счастье школьного друга отличается от моей мечты. Нелли сделала вид, что не узнала меня. Мне девятнадцать, ей двадцать два - нормальная разница была у нас с ней восемнадцать лет назад. Но чтобы забыть, времени женщине необходимо намного меньше.
Она почти не изменилась с того последнего дня, когда я пообещал ей остаться в сером и сыром городе.
... - Оставайся, я рожу тебе сына, - не возразила она тогда.
Мы все ждали демобилизации, как ждут открытия винной бочки, два года пролежавшей на дне морском, чтобы вдоволь насладиться вкусом пусть и недостаточно настоявшегося, но долгожданного напитка. В этом томительном ожидании мы каждую ночь ставили на тумбочку молодого бойца, чтобы он рассказывал с чувством и выражением из солдатского дембельского фольклора, передающегося из призыва в призыв, как эстафетная палочка, наше любимое:
Дембель стал на день короче,
Всем дедам - спокойной ночи!
Спят деды, пусть им приснится
Самолёт весенней птицей,
Дом, леса, поля и речки
И п...да на тёплой печке,
Доброй матери наказ
И о дембеле приказ...
Хоть и грубо, но нам было по сердцу. Впереди были встречи с матерями и невестами и вольная жизнь без "пудъёма" по команде, а также новая эпоха и много свободных девушек, ждущих своих женихов, как пальмы - дождя в пустыне.
Незнакомый ритм оглушил нас, непривычные словечки резали слух. Новый глагол "трахаться", постепенно входивший в оборот, но такой точный, ещё звучал непривычно, но скоро навсегда заменил прежний "бараться". Два слова как главные термины двух эпох. Изменения в терминологии означали для нас окончательный переход из одной эпохи в другую. С этого времени глагол прочно обосновался в сексуальном лексиконе и приобрёл единственный и устойчивый смысл. Мишени, в которые мы трахали из АКМ и бабахали из пушек Т-72 на полигонах, мы поменяли на другие, благо ими полнились все улицы, рестораны и кафе. Да что там улицы - в нашем распоряжении была целая страна и даже весь мир! Женщины живут везде. Огромный полигон каких угодно женщин! А наши орудия были всегда при себе: стреляй -не хочу.
- Возвращаясь домой с Сахалина через Индию, Чехов умудрился попробовать индианку, а чем мы хуже? - сказал я Глебу, когда мы сошли с трапа самолета. - А, между прочим, тогда ещё не существовало закона о свободе передвижения. Смотри, вот они - Нелли! Выбирай любую.
Мы все были уверены, что, сменив кителя на пуловеры и джинсы "Мontana", испытаем ощущения настоящей, доселе не известной нам взрослой жизни, и приготовились испытывать их сколько угодно долго. Что до меня, то я хотел сравнить преступное с легальным и никак не ожидал разочарования от последнего.
Перед дембелем я пообещал Нелли долгую и счастливую жизнь и не сдержал своего обещания. Я не решился остаться в квартире, где всё напоминало о вдовствующем статусе хозяйки. Фотографии покойного мужа - вот он весёлый, в лейтенантских погонах после училища, вот возле танка в форме капитана, а вот здесь он вместе с солдатами в чёрных шлемофонах - висели на всех стенах. Они угнетали. В Нелли уже не было ничего сладостно-запретного - оно исчезло, и вместо него моему взору явилось обыкновенное женское желание кормить меня и заботиться обо мне. Просто и скучно. А ещё в ней отсутствовало знакомое и далёкое, заставляющее остаться, ― запах дома. Лука бы согласился. Факт.
Я так и не понял, почему она ответила взаимностью. Молодую женщину сбило с толку моё признание? Её взаимность была похожа на благодарность за моё странное благородство, которое удивило её, на время заместив собой боль от утраты. Другие эмоции диктовали ей поведение, выходящее за рамки "правильного", и невольно вынудили следовать этой роли. Моя нахальная игра с опознанием вызвала замешательство с её стороны, и я не преминул этим воспользоваться. Стереотип поведения явно был сломан в её глазах, и я готов оторвать себе вторую руку, если это не помогло ей отвлечься от смерти мужа. Я почувствовал себя утешителем женской души, но тут же подумал о том, что следует быть осторожнее и не разбрасываться конечностями, хотя бы и ради женщин. Чем утешать их потом?
Я приходил к ней редко. Увольнительную в город надо заслужить, а часто отпрашиваться у замполита не было возможности. Я не хотел злоупотреблять его симпатиями ко мне. Подумаешь, встаю по "пудъёму"! Других заслуг у меня не было, если не считать поднятие боевого духа родного батальона по утрам в составе нашего музыкального квинтета. Зато Глеб отличился на славу. Он отвечал за выпуск боевого листка. С этой военно-настенной живописью вышел забавный номер, анекдот, и мы с Лукониным стали его героями до самого дембеля.
Сразу же после того, как меня увезли в прокуратуру, Плавчук, наконец, решил проявить себя в качестве бескомпромиссного политработника. Он заставил Глеба оперативно выпустить боевой листок на злобу дня. Тема - позорный поступок плохого солдата. Плавчук имел в виду меня. Лука и выпустил. Солдата-насильника он изобразил в карикатурном виде: с расстёгнутыми галифе, в одном сапоге и с пилоткой на затылке, а изо рта течёт слюна при виде испуганной женщины, забившейся в угол, и надо всей этой композицией стоит огромный широкоплечий офицер с вытянутой вперёд рукой, в которой держит щит с перекрещёнными мечами. Надо полагать, символ закона. За спиной офицера красовалась решётка.
Когда после очной ставки Плавчук привёз меня в расположение роты, первое, что я увидел, это художество Глеба: стенд с наглядной агитацией висел прямо напротив входа. "Ах ты, друг Лука! Ах ты, мать твою, художник!" - сказал я про себя. Приятель рисовал плохо. Хуже, чем я, и ещё хуже, чем Остап Бендер. Но по причине отсутствия меня и знаменитого литературного героя, Плавчук задействовал в важной, как он говорил, воспитательной работе, ефрейтора Луконина. "Сеятель" Остапа в сравнении с карикатурой был почти "Давидом" в исполнении Микеланджело. С этим боевым листком Глеб таки опередил меня в деле повышения моральной и политической подготовки, и если бы Плавчук обладал таким же служебным весом, что и майор Пузо, Луке бы законно светила лычка младшего сержанта. Тут Глеб оказался на шаг впереди. Вот только вчера этот шаг за него сделал почему-то я.
Плавчук состроил стеснительную мину (типа "Сам понимаешь, надо было отреагировать") и тут же распорядился:
- Луконин, уот тебе тема для боевого листка на заутра: "Защищай Родину - мать нашу". А этот сними. Разобрались.
Тот засуетился, быстро, не поднимая на меня глаз, снял карикатуру и, скомкав её, держал в руке, ища глазами, куда бы выбросить.
- Э-э-э, нет, дружище! Съешь на моих глазах. Разрешаю с кашей, чтобы не подавиться. За ужином, - сказал я ему.
После неудавшегося опознания я был в ударе, но уже начинался отходняк, меня всего колотило, отчего шутки отдавали откровенным издевательством. Но Глеб воспринял буквально. Глядя на меня, как загипнотизированный тушканчик, он рвал агитку на кусочки и засовывал к себе в карманы. Ужин ожидался через полчаса.
- Да ладно, я пошутил. Порвал - и хватит. Забудем.
Приятно чувствовать себя благородным.
... То мальчишеское благородство сейчас бы очень пригодилось. Мне надо было удержаться в рамках прошлого и там остаться. Воспоминания о женщине, с которой связывала пусть давняя и короткая, но страсть, какое-никакое чувство, могли обернуться самым гнусным предательством на свете. Помочь могло только благородство. Его сколько угодно присутствует в дружбе, в драках и яростных спорах. Но куда исчезает оно, как только появляется женщина?
