― Если принесёте документы, возможно, я попробую помочь. Это будет стоить... ― и я назвал цену.

― Спасибо, я подумаю, ― вежливо и горделиво откланялась "непризнанная потерпевшая".

Через какое-то время, поделившись с одной своей коллегой-адвокатом историей клиентки со странностями, я выяснил, что она её знает лично. И подтверждает, что у женщины паранойя, хотя на учёте не состоит. От неё сбежал зять, но участковый действительно сфабриковал протокол на неё за мелкое хулиганство, правда, не знал, что на лестничной площадке есть видео. Когда это видео просмотрели в суде, то не обнаружили ничего, кроме того что женщина плюнула на дверь соседа, когда тот обругал её по матушке. Дело закрыли, женщину оправдали. На мой вопрос, как удалось отделаться от "непризнанной потерпевшей", коллега сказала, что объявила ей ценник, который был не по её пенсии. Безотказный адвокатский прием.

Иметь четырёхкомнатную квартиру и мучиться от того, что не признают потерпевшей ― что может быть хуже? На этот вопрос мог ответить только сбежавший зять. А интересно, кабинетик она бы выделила, если бы я всё-таки взялся ей помочь? "Мало, ― говорю я себе, ― в нагрузку к кабинетику пришлось бы брать и дочку. Писалось бы в нём или нет, неизвестно, но диагноз мне был бы обеспечен, и нолики я рисовал бы точно". У всех несчастных, с которыми сталкивала судьба, существовало одно общее желание: в поисках справедливости ангелом-спасителем они хотели сделать почему-то именно меня. Я подумал, что эта всеобщая страсть, как и моя, есть ещё одна разумная форма жизни белковых тел и уже не материальная. О ней ничего не известно биологам, зато о ней хорошо осведомлены психиатры. Я только пока не знаю, как обострение в отдельно взятом населённом пункте и в отдельно взятой социально-гендерной аудитории связано с обострением моего литературного азарта. Но я понял, что моя страсть мало чем отличалась от желания добиться справедливости, пусть даже ценой собственного здоровья.

В чём различия между тетрадью и блокнотом, шариковой ручкой и чернильно-наливной, между голой женщиной, размякшей и расслабленной в парилке в бане и лежащей на операционном столе после введения ей дозы анестезии? Чем моя паранойя лучше паранойи всех этих несчастных, ищущих справедливость, женщин? Только тем, что за мою страсть где-то там, в преисподней, приготовлен ещё один круг ада, о котором не знал Данте, но пребывание в котором я описал бы с удовольствием мазохиста. Тем более что это не сложно. Надо всего лишь воспользоваться методом Бориса: вообразить себя сидящим в каком-нибудь котле с кипящей селитрой, представить себя задыхающимся от химической вони и почувствовать, как отслаиваются куски кожи и на глазах растворяются в биоминеральной жиже. И тогда я обречён стать развлечением для чертей, подручных дьявола, а каждый из обречённых хочет быть оригинальным. Но, увы: оригинальным не буду. По этой части Козерог меня уже опередил: он успел заявить о себе раньше и разлёгся под уютным тропиком от края до края - не согнать. Я пытаюсь дотянуться до винторогого, но после нескольких проб оставляю попытки. Столько гашиша мне не выкурить. И всё же вдохновение ― это необъяснимая тайна из мира волшебного, мира параллельного, куда вход посторонним строго воспрещён.

Я представил себя редактором газеты, поставившим в набор заметку про одного несчастного, которого пристукнуло на писательской почве. Эта заметка украсила бы и сегодня любую новостную колонку, не говоря уже о 1913-м годе. "Портной Щелинъ бросился въ Неву. Спасённый, онъ объяснилъ, что пишетъ романъ, для котораго ему нужны сильныя ощущенiя, почему он отравлялся, решилъ топиться, а потомъ броситься подъ поездъ. Здоровье его въ опасности", ― подобной развлекаловкой Интернет напичкан по уши. За своё здоровье я пока не переживал, считая, что беспокоиться рано, а газетная статья заинтересовала: в качестве машины времени она поможет перенести тебя на сто лет назад с полным ощущением дежавю, которому не помешает даже отсутствие в клавиатуре буквы "ять". Главное ― не навредить собственному здоровью.

Снова звонит Борис. Снова чувствую, как глубоко я виноват перед ним. Приятель опять разводится. Его силлогизм всегда слишком спешил к новому выводу. Как только друг обзаводился новым жилищем, у него случался приступ, и он начинал биться в припадке неописуемой свободы. Его свобода была свободой наоборот. В отдельном квартирном кубрике с удобствами в шаговой доступности от кухни он был свободен от условностей типа очередей, посторонних глаз и вечной общаговской грязи. Но в родной общаге свобода существовала в чистом виде. Как прямой эфир, она опьяняла абсолютно. И ещё в общаге отсутствовало одиночество.

― Свобода, скажу тебе, это что-то неописуемое, ― философствовал Борис после изменения своего гражданского статуса и вселения в жилищные метры с раздельным туалетом и умывальником, пусть даже и на улице, но всегда своим, куда посторонние не ходят. Борькина мечта никак не хотела сбываться и всё больше превращалась в мерзкую крысу. Как всякая крыса, предчувствующая свою погибель, сбегает с тонущего судна, глухо шлёпая толстым хвостом с коростами, так и мечта приятеля давно сбежала от охладевшего к ней мечтателя. Она, как и моя, становилась уже почти диагнозом. Это было написано на лице друга, которое я читал как открытую книгу. Грустно.

Через полгода после моего первого "ставки сделаны ― надо брать" Борька мыслил и рассуждал уже не так философски, но виду не показывал.

― Ну и что, что стирки через день? Чистота снаружи - чистота внутри, ― рассуждал он.

― Стирки три раза в неделю ― это нормально? ― недоумевал Борис. ― В чистоте, как в коконе, закупорен навечно. Никакой свободы. Стирки, стирки, вечные стирки... Жить в вечной чистоте ― это невыносимо. Это неописуемо.

Вечная чистота, как вечная девственность, всегда в конфликте с мужским эго. Не разбив яиц, не сделаешь яичницу. А сделав, получишь ностальгию по целому, первозданному. В отличие от тоски по утерянной Родине, эта ностальгия легко излечима. Разбитые яйца только повод, всего лишь стимул к новому действию. Не на примере ли какого-нибудь средневекового Бориса Гегель вывел один из законов логики и написал свой знаменитый труд?

Закон разбитых яиц никак не хотел срабатывать, тщетные попытки друга оставить след в этом мире как будто опровергали Гегеля. Придуманный им закон в случае с Борькой не действовал, несмотря на отчаянные усилия реинкарнированного народного философа, и, соответственно, не мог удержать его в браке. Здесь Гегель оказался бессилен, потому что у моего приятеля имелся свой закон. Свобода для него была не только осознанной, но и безусловной необходимостью. Закон Гегеля проделывал финт, превращаясь в свою противоположность, ― следующий был за Борисом. Для достижения новизны сочетание двух законов у него приводило к конфликту и несовместимости их друг с другом. И я, конечно, свыкся с тем, что все жалобы несостоявшегося отца выслушивать приходилось исключительно мне.

Именно тогда я захотел найти Жанну. Если бы я женился на ней, она была бы благодарна по гроб жизни. Но смог бы я привести её в дом своей мечты? Неизвестно. Чувствую только, что с ней стал бы или алкоголиком, или импотентом.

Я узнал, что окна в доме у Орыси сияли такой же девственной белизной, как и простыни у Киры. И Орыся страдала той же маниакальной страстью к чистоте. Боря говорил, что окна у неё на первом месте.

― Она говорит, что окна ― это прорыв в бесконечность, а на самом деле чистые окна ― всего лишь объективный взгляд на окружающую жизнь, ― объясняет Борис. Его рассказ я выслушиваю по телефону, включив громкость, со стаканчиком виски в руке. Я снова ребе.

― Между прочим, ― продолжает друг, ― Орыся любит искусство во всех его проявлениях. Знаешь, как она поёт? И Блока любит, он её любимый поэт.

― Тогда у неё должен быть и любимый композитор, ― шучу я.

― Ты угадал, Крюк. Без композитора никак. Это Бетховен.