Борька назвал прозвище с ударением на первый слог, и я представил его в камуфляже: бородатого, чёрного. Ни дать ни взять настоящий чётник. А Борис тем временем неспешно продолжал рассказывать свою послеармейскую жизнь. Он говорил, а я думал, что нет ничего хуже гражданской войны, хотя чем одна война отличается от другой? Только количеством убитых. Война ― это как массовое помешательство тысяч и десятков тысяч людей. Никто не помнит, из-за чего всё началось, и никто не может остановиться. А гражданская война отвратительней в квадрате. Примирения в принципе быть не может. Хорошее не вспоминается ― только плохое, и не за что зацепиться. Вся грязь наружу вылезает и начинает смердить, но никто ничего не чувствует. Все обозлены до омертвения чувств. Я уже не слушал Бориса. Я перенесся в далёкую Югославию, примерив на себя камуфляж цвета всех войн и военных конфликтов. Я представил, как вчерашние друзья сегодня стали врагами. А могли жить на одной улице. Я так увлёкся, что даже не понял, сказал ли это Борис, или это снова были мои мысли вслух. Наверное, всё-таки я произнёс вслух, раз Борис поддакнул:

― Да-да, вчера друзья, сегодня враги, завтра кто-то из них покойник. Сам видел, как Дордан, серб, школьного друга застрелил - бошняка из Сараево. Это всё равно как если бы мы с тобой встретились где-нибудь на положае друг против друга. Там выяснять некогда, там остаётся только стрелять.

- Как ты сказал: положае? - я услышал ещё одно новое слово.

- Положаи - это позиции по-сербски, - пояснил Борис, - у нас даже песня была, сам сочинил:

В положае сидим в положении "скрючившись".

Мы положим тут головы, за братьев промучившись.

Зарастут положаи, превратятся в пригорочки,

На стаканы положат хлебные корочки.

- А кто больше зверствовал?

- Все были хороши. Хорваты жестокие, но сербы злее. Мусульмане с виду добрые. Если не знать, как они пленных убивали. И не только пленных, но и мирных тоже. Они их - кувалдами по темени. Гадом буду. Вера такая, твою мать, - надо обязательно кувалдами. Хорваты резали, сербы просто расстреливали. Только на отсидку почему-то одни сербы пошли. Трибунал надо было не МТБЮ19 назвать, а ЕТС.

- Что такое ЕТС?

- Европейский трибунал по Сербии. Евросоюз хренов! Западные ценности, западные ценности! Ах, демократия, ах, демократия! Видел я ту демократию. Хорватам - всё: от оружия до гуманитарки. Сербам - шишки из-под мышки. Бошнякам - государство, сербов - вон. Хорватам - государство, сербы - долой. На худой конец, дали им анклавчик, да и тот придавили. Запад всем помогал, кроме сербов. И на резню, что хорваты с мусульманами устроили, все глаза закрыли. А сербам ничего не простили. Миротворцы - хоть голландцы, хоть французы - те пачкуны: только по дорогам ездили, чуть в сторону - уже боялись. А наших уважали, потому что наши - вояки от Бога. Мы не боялись ни чёрта, ни дьявола.

Борис сетовал на войну, как будто сам не был её хворостом, маленькой спичкой из тысяч других.

- Ты говоришь, что война - паранойя, а откуда берётся этот добровольческий энтузиазм, братский порыв прийти на помощь? Откуда берутся солдаты-энтузиасты, согласные умереть по доброй воле? Не будет солдат - генералам некем воевать будет. Не калаши20 и не миномёты орудия войны. Орудия - это вы, во всех кровавых разборках, - разошёлся я. Откровения Бориса меня шокировали. Даже предположить не мог, что за несколько лет от пацифиста, коим я всегда являлся, не останется и следа, и что в словесных баталиях я стану защищать сербов так же рьяно, как это делал Борис с автоматом в руках.

- Ты прав, Крюк. За что воевали, спрашиваешь? Мы говорили, что за други своя. Солдаты как слепые участники групп смерти, а генералы - модераторы этих групп. Там все параноики. Сам почувствовал, как у меня крыша сползает. И тогда новая смерть становится рядовым событием, как любая другая закономерность, как день и ночь. На войне к смерти относишься совсем по-другому: как к солнцу, к ветру, к холоду.

"Как к смерти родственников" - добавил я про себя ещё одно сравнение.

Борис замолчал так же неожиданно, как и начал. Через минуту он захотел было поставить точку в своём рассказе, но я перебил его:

- Расскажи что-нибудь смешное, чтобы не заканчивать на грустной ноте.

- Ну, я и говорю. Был у нас один еврей Марик из Праги. Но мы его Муравиком звали. Как муравей, везде пролезал. Появлялся неожиданно и так же пропадал. Если бы не он, не знаю, что бы мы жрали. Всегда хавчик имелся. Умудрялся так в город смотаться, что и живым возвращался, и с провизией. Ловкий малый. А чаще звали его просто: еврей. Однажды я проснулся, потянулся за калашом, а автомата нет. Спрашиваю: еврей был? Был - отвечают. Всё ясно: понёс на провизию менять. Три дня не приходил. Пришлось снова оружие добывать. В разведке с Дорданом двоих бошняков подрезали, автоматы забрали. Получается, один автомат лишний. Еврей тут как тут. Давай, говорит, на еду сменяю. Эх-ма! Кабы все такие войны были, то и могил бы не было. Но евреев там было мало. Не еврейская была та война - славянская. Мне даже гражданство Сербии предлагали и дом в живописном местечке. Представь, Крюк: горы, луга, и всё освещено солнцем - красота! И посреди этой красоты дом, а во дворе дома женщина корову доит. Но что-то подсказывало: не лезь. Повоевал - и айда на родину, на уродину. Только где она, моя родина? Россия? Украина? Я бы во Львов уехал спасибо тому батюшке сказать, что крестил меня. Если он ещё жив, конечно. Но там из родственников уже никого, да и не жил я никогда в Незалежной. Там всё другое. В Сербии знаешь как за веру держались? Только она и спасала. И нас, и сербов. Да-а-а. Так вот.

Борис закончил свой невесёлый рассказ как-то обывательски, по-простому, как будто и не рассказывал только что о войне, о смертях, о том, с какой жестокостью ему пришлось столкнуться в свои двадцать два года.

Когда я похвастался приятелю, что начал писать, издал первую книгу, то очень близко подошёл к статусу хвастуна-предателя. Забыл, что наступаю на его больную мозоль.

- Сподобил Бог. И теперь я пишу, - похвалился я.

- Значит, ты теперь писатель, - задумчиво произнес Борька. - Писатель, писатель, - отмахнулся он от моих робко-стеснительных возражений и продолжил: - Раз пишешь, значит, писатель. Ты уже не просто груздем назвался, а и в кузов залез. Вот тогда и скажи: почему испаноязычные писатели все сумасшедшие?

Как видно, эта тема глубоко въелась Борису под кожу. "Крепко зацепило его в Югославии", - подумал я про себя. Но его детское увлечение не пропало даром. Я не ожидал от Бори глубокого знания испаноязычных авторов, потому как сам с ходу мог назвать только Маркеса, Лопе де Вегу и Сервантеса. Поднатужившись, вспомнил Кортасара и Борхеса. Про проблемы с головой я знал только у одного, и не у писателя, а у одного из героев - рыцаря печального образа. Но его верный друг Санчо умело компенсировал чудачества старого безумца. Подумав, я ответил шуткой:

- Наверное, у них не было таких оруженосцев, как у знаменитого дона, - и добавил: - А у меня есть.

Я улыбнулся и похлопал Бориса по плечу.

- Подожди, у тебя ещё всё впереди, - мрачновато буркнул Борис. Похоже, ответ его не удовлетворил. - Смотри, как бы не зацепило.

Слишком мрачно буркнул Борис, слишком. И эмоционально.

Пожалуй, я соглашусь с тем, что слово, произнесённое с повышенным эмоциональным запалом, сильнее бомбы. Говорят, так появляются проклятия. Слово - универсальное оружие, способное выключить сознание или переключить его во что-то ирреальное.

Первая ирреальность не заставила себя ждать. Через три дня ко мне на приём пришла странноватого вида женщина лет тридцати. Весна уже почти закончилась, но дама оделась не по сезону, но и не совсем вызывающе. На голове у неё красовался вязаный берет. И хотя на улице была грязь, она обулась в какие-то тряпочные туфли бледно-розового цвета с претензией на балетные пуанты, и облачилась в тёплое пальто, тоже розовое. Вот и всё одеяние. Пальто и отсутствие колготок на ногах навело меня на кое-какие мысли, которые я тут же отбросил. Посетительница была само обаяние: улыбка не сходила с её лица с момента входа в кабинет и до самого... впрочем, я забежал вперёд.