Но пора представиться читателю. Я ― адвокат Константин Крюков сорока с лишним лет. Арендую однокомнатную квартиру в центре родного города, и холостяцкий быт вполне устраивает. Родители не оставили мне никакого наследства хотя бы в виде двушки в одном из микрорайонов, в которую отец вселил свою семью после барака: меня и мать. Квартира была приватизирована и продана. Сначала двушка превратилась в однушку, и всё для того, чтобы вылечить отца от тяжелой формы онкологии. Потом та же участь постигла однушку. Корейские врачи продлили родителям жизнь, но они не могли заменить им страну проживания. Первым ушёл отец, и зрелище его ухода было похлеще той детской картинки, когда умирала бабка. Неестественная смерть в неестественном для мужчины возрасте. Когда умирала мать, я пригласил сиделку. Я не выдержал ещё одного вида сухой пергаментной кожи, страшной жёлтой худобы. Обезболивающие уколы ― это всё, что было в моих силах. Ежедневные стирки белья так и не смогли выветрить из помещения запах смерти. После того как ничего не осталось ни от моих родителей, ни от квартиры, в которой прошла вторая половина детства, я ещё сильнее захотел иметь свой собственный дом. Как оказалось, моя детская мечта построить себе дом никуда не делась, разве что к ней были добавлены некоторые уточнения в виде обязательного кабинета для моих литературных утех.
Я не женат, у меня нет детей, но есть "Harley Davidson Fat Boy"16 2012 года, никелированный толстяк-красавец. Он замыкает на себе все мои отцовские заботы. Я мотаюсь на нём по судебным учреждениям, тем самым привлекая внимание к своей персоне. Я снимаю офис в недавно построенном деловом центре высотою в двадцать пять этажей. Мой офис расположен на самом последнем, но чтобы добраться до него, нужно пройти мимо разных крупных и известных фирм, одни названия которых уже вселяют уверенность во всех, кто поднимается ко мне. Известные фирмы, рядом с которыми я обосновался, выполняют роль кормильцев-доноров ― это помогает притягивать клиентов. Видя, где обосновался их адвокат, они понимают, что выбрали правильного, с серьёзной заявкой на успех.
Адвокаты, как грибы-паразиты, должны быть ярче своих доноров. Однако заявленные амбиции надо оправдывать, и я стараюсь. Потому мои жалобы, как булыжник пролетариата, как каски шахтеров, стали мощным средством борьбы с поползновениями на всё, что олицетворяло справедливость, средством единственным (как мне казалось). И ерунда, что не все жалобы достигали цели. Хотя, может быть, поэтому дьявол до сих пор не победил, и KOT V SAPOGAH, он же Витька Ромашко, может быть спокоен.
Постепенно жалобы у меня стали превращаться в гневные агитки или призывы к возрождению забытой (а может, умершей?) справедливости родного правосудия. От права без правды меня тошнит так же, как от марганцовки. Материнская грудь без молока, с оттянутыми сосцами от отчаянного желания вкусить ― так мне сегодня представляется дело, которым я занимаюсь. А тут ещё Витька Ромашко со своими сравнениями... Я заметил, что автоматически скатываюсь, сам того не желая, к ходатайствам-памфлетам, заявлениям вроде "За что боролись?" и "Произволу нет!" Это ерунда, причём полная, решил я и стал думать, во что бы трансформировать неожиданно появившуюся тягу к писательскому делу. Я начал писать рассказы. Появились и фельетоны.
Однако, интересный жанр эти фельетоны тире жалобы на злобу дня! Один из таких я напечатал в симпатичном журнальчике, издававшемся энтузиастами на непонятно откуда бравшиеся деньги. Эти энтузиасты были "пенсионерами из органов" ― так я их называл. Журнал рассылался первым лицам этих самых органов. Ничего был журнал, приличный, протянул свои щупальца даже за пределы родного края. Мне отвели в нём страничку для консультаций, которую я превратил в литературную, быстро сообразив, какая возможность представилась. Фельетон стал первой публикацией в этом журнале. Своё творение я посвятил ретивости оперативных работников, перепутавших закон с кистенем. Написал про то, как опера из главка пытались "сожрать" моего клиента. И зубы наточены, и вилки постукивают по столу от нетерпения, а соус приготовлен такой, что аромат разносится далеко и шибает в нос.
Как обычно, номер с фельетоном лёг на стол руководству того самого главка, опера которого приготовились "отобедать" моим подопечным. Клиент был очень уязвим ввиду специфики работы, а у оперов давно не было громких уголовных дел. Отрыжка от фельетона не заставила себя долго ждать. Через неделю мне позвонил президент нашей адвокатской палаты и со смехом спросил меня, почему это вдруг я из адвокатов переквалифицировался в журналисты. Дело в том, сказал президент, что накануне к нему пришли бывшие его коллеги из органов ― замруководителя главка и подчиненный ему опер. Они потребовали привлечь писаку-адвоката к строгой ответственности вплоть до лишения статуса и исключения из адвокатского сообщества. Я давно слышал про великую силу искусства, но истинный смысл понял только сейчас. В истории с моим клиентом я изменил всё ― город, фамилии, время, ― но не фабулу дела. Жалобщики безошибочно узнали в главных героях фельетона себя.
Я спросил, что меня ожидает, и услышал в ответ, что одно из двух: или расцвет писательской карьеры, или кончина карьеры адвоката. Как и Жюль Верн, наш руководитель тоже придерживался мнения, что рано или поздно мне придётся выбрать: либо быть хорошим адвокатом, но плохим писателем, либо хорошим писателем, но плохим адвокатом. Подумав, я сказал, что принципиальных возражений против сей трансформации не имею. Если фантаст был прав, то мой выбор не будет трудным: плохого адвоката я с удовольствием заменю на хорошего писателя. Мои рекомендации коллегам: фельетоны есть отличная альтернатива нудным жалобам-протестам и ходатайствам, на которые уже никто не обращает внимания.
А ведь было в истории Родины такое. Однажды литературные критики отметили печальный факт: писатели пописывают, читатели почитывают, а где, мол, глагол, прожигающий сердца и души? Если жалобы уже не действуют на судейских, может, стоит внести изменения в действующий Уголовно-процессуальный кодекс РФ, и в адвокатском "жалобном" творчестве фельетоны займут своё достойное место?
А потом мне заметили, что рассказы, которые я пишу, больше похожи на эссе. Эти замечания стали для меня руководством к действию, и я набросился на эссе. Меня зацепило, что известные истории, случившиеся со мной и друзьями, родными и близкими, можно разбавлять придуманным. В реальные истории я добавлял лучших исходов, и получалось даже забавно. На бумаге я улучшал свою собственную жизнь. Добавления делал исключительно в пользу счастливого конца, безжалостно вычёркивая неудачи и проигрыши, одновременно совмещая свои произведения с ежедневной судебно-процессуальной тягомотиной. Писать рассказы понравилось, они вдохновили меня, и вот именно тогда я замыслил роман. Если в эссе я "исправлял" реальные жизни, редактируя прошлое, то в романе задумал выплеснуть всех своих бесов и сбросить их на бумагу, которая, как известно, мудрее и терпеливее любого современного носителя информации.
Мне представлялось, что таким романом, который мысленно назвал романом-разочарованием, я смогу улучшить настоящее и направить своё будущее туда, где жизнь была бы если не раем, то хотя бы более или менее комфортным существованием, в котором нет места несчастьям, страданиям, бедности и вечной борьбе за место под солнцем.
В романе я хотел изобразить много мерзостей, несчастий и неудач в надежде, что в реальной жизни они сведутся к нулю. Я убеждал себя в том, что повседневные конфликты, коих в жизни (и в моей, в частности) бесчисленное множество, превратятся в благости, а беды и неудачи ― в лёгкие случайности. Кто-то скажет, что это наивно и сильно отдаёт идеализмом с примесью фэнтези, а ещё чуть-чуть ― известной психиатрам болезнью. "Но ведь это литература, ― говорил я себе, ― а какая литература без идеализма?!" В вечном стремлении облегчить себе существование человечество сломало мозги, оставив попытки изменить законы жизни и сделать саму жизнь невосприимчивой к боли, страданиям и несправедливостям. Евангелисты положили этим попыткам начало. Может быть, к ним что-нибудь добавлю и я.
