Мальвина скоро мне надоела. Чтобы разогнать скуку, я придумал себе развлечение: стал дразнить её. Я жевал у неё перед глазами котлету или кусок аппетитно пахнущего мяса, смачно причмокивал, облизывался и прижмуривался. Кошка поначалу терпела моё хамство, ожидая, что достанется и ей, но её ожидания затягивались - я продолжал дразнить. Всё то же короткое "мяв-мяв" снова устыдило меня. Я бросил своё занятие и оставшуюся котлету отдал Мальвине. Она поймала её на лету, бросив на меня укоризненный взгляд. Мол, то-то, давно бы так, а то вздумал дразнить беременную. Поскольку кошка была покалечена, запрыгнуть на подоконник не могла. Но, может быть, терпеливое ожидание угощения связано с её природной скромностью и деликатностью? Так я наделил её своими любимыми чертами женского характера.
Судебную тяжбу я завершил в неделю. Выигранное наследство Бориса против двух аналогичных просранных дел дома вернуло мне потерянную было профессиональную уверенность и возместило прошлые неудачи. Судья-русачка сразу задала тон:
- Так, а почему не обращался? Законы Украины по наследству даже лояльнее российских. Надо было только попросить продлить срок.
"Быстро освоилась", - смекнул я про себя, настроившись поначалу на драчку, как дома, но судья выказала миролюбие.
- Поскольку никто из наследников не объявился, - пояснила она, - дом признали за родственником вашего клиента. Он сам виноват. Так что давайте вместе подумаем, что можно сделать. Помогите убедить меня.
Я помог ей. Предстояло обжалование с противной стороны, которую решение не убедило. Тяжело расставаться с тем, с чем свыкся, к чему прикипел. И не важно, что чужое. Борис выдал мне доверенность не только на судебную тяжбу - он доверил продажу всего, что получу по суду. Выходила довольно приличная сумма, которую я отсудил у его родственника. По закону сообщающихся сосудов цены на жильё быстро подскочили и на полуострове, сравнявшись с материковыми. До воссоединения недвижимость здесь можно было купить почти задаром. Тот самый знакомый профессор медицины из Москвы и мой приятель Глеб нарисовали довольно приличные суммы в валюте: почти одинаковые.
"Несло Отчизной, кислым дымом,
Знакомой вонью общепита.
Ласкало кожу солнце Крыма
И галька пляжа Партенита..." -
вот и я заразился увлечением своего школьного друга-сочинителя Бориса. Я покидал этот тёплый радушный край, напоминавший СССР в замороженном виде, с песнями, забытыми за его пределами и незабытыми здесь: "Дево-дево-девочка моя..." и "Белый лебедь на пруду..." Дети пели "Оранжевое небо". Я посмотрел вверх: небо не было оранжевым - оно было бледно-голубым. А вместо оранжевых верблюдов лениво разворачивались разноцветные автобусы.
На рынке уже знакомый голос задержал меня перед тем, как мне сесть в автобус:
- Я уже двадцать лет продаю здесь инжир. Это лучший инжир - настоящий, крымский. Берите - отдаю даром.
Усилием воли я ещё раз остановил своё желание задать вопрос: "Клавдий Модестович, это вы?"
Клавдий Модестович - доцент нашего университета - был в высшей степени оторван от жизни. За исключением интереса к женщинам. Причину такой странности мы приписывали его имени. Мы называли его любовно ― Модэстич. При каждом удобном случае доцент любил вставлять свою коронную фразу: "Чем старше мужчина, тем он больше смотрит на молоденьких женщин". Он и смотрел. Мы удивлялись его меткому глазу и точности выбора.
Старик всё выкрикивал, нахваливая свой товар. Ещё пять минут ― и автобус увезёт меня, так и не решившегося подойти к Модэстичу. Но, может, это и не он? Все старики похожи друг на друга. Водитель автобуса окинул взглядом салон, сел за своё место и...
― Чем старше мужчина, тем он больше смотрит на молоденьких женщин, ― донёсся в ещё не закрытую дверь двухэтажного автолайнера знакомый голос с рынка.
Модэстич расхваливал товар красивой молоденькой покупательнице. Он послал мне последний привет вдогонку. Главное - не изменить себе и своей мечте. Купить бы дом с инжирной рощей и встать рядом с доцентом. А потом разбогатеть и свести с ума всех местных красоток.
Зачем Алина прислала мне этот номер телефона? "Привет, ― написал я ей в эсэмэске, ― это твой новый номер? В нём не хватает одной цифры". И получил ответную: "Это не телефон ― это мне нужно заплатить за спа-процедуры. Ты про персики не забыл?" Коротко и ясно. Лучше бы Алина была здесь. Спа-процедуры я сделал бы не хуже, а персики выбрал бы самые нежные ― такие же, как и её ягодицы.
Глава восьмая
Параноики рисуют нолики
Борис утверждает, что брак есть безлимитный доступ к сексу. А безлимитность мне как раз вредна - она мешает творчеству. В творчестве мне была бы нужнее сублимация: в искусстве она хоть и нервная по духу, но резкая по форме, а резкость есть главный алгоритм самовыражения. А ещё сублимация моногамна. Борис над ней смеётся. Он говорит, что моногамия ― утопия с точки зрения биологии. Пусть так, зато хотя бы ей я храню верность. Лишняя добродетель никогда не помешает.
Три месяца назад я напросился к уличному художнику на несколько уроков живописи. Мне показалось, что приобретя кое-какие навыки, смогу изобразить на холсте не только природу, фрукты и голых женщин, но и свою мечту в цветах и красках. Было любопытно, какой она у меня получится, как будет выглядеть, а, может, чем чёрт не шутит, как в старом детском мультике, сойдёт с полотна на землю во всём великолепии из-под моей волшебной кисти. Я думал, что заодно смогу разобраться со своими демонами: изображу их на холсте, чтобы изгнать из себя.
Мастерская художника впечатляла. Потолки ― пять метров, и все стены увешаны пейзажами, натюрмортами, кубической абстракцией. Высоко и пёстро. В таком кабинете мне было бы тесно: мысли обязательно потянули бы в небо, а ноутбук на высоте чувствует себя неуютно, на высоте он зависает.
С живописью вышел конфуз и внутренний протест. Я понял, что нарисованное дерево будет деревом и ничем иным, а голая женщина не станет похожей на бородатого старца или ребёнка, или корову, пасущуюся на лугу. Всякий разглядывающий увидит в картине то же, что и другой такой же созерцатель. А вот картинка, написанная буквами на бумаге, видится по-разному, воображение у каждого своё. Именно поэтому я перестал посещать художника. И проходя мимо его постоянного места дислокации на утлом тряпичном стульчике возле антикварного магазина, где он рисовал портреты всем желающим, я пожимал плечами, показывая ему - мол, извини, не зацепило, ― а он понимающе кивал и расплывался в пьяненькой улыбке.
Стать известным писателем показалось более экстравагантным способом заработать на жизнь. В сочетании с моим профессиональным ремеслом можно было вполне подумать о начале писательской карьеры. Литературной богине я уже готов показать свою любовь. Я надеялся, что в знак благодарности и она полюбит меня. Интересно, кто первый из нас двоих сделает другого счастливым?
После дембеля мы с Глебом поступили в юридический, закончили его и встали перед выбором: куда направить полученные знания. Приятель решил применить их в деле борьбы с преступностью, но мне показалось, что лычка на плечах солдата-срочника дала свои плоды-последствия. Почувствовав вкус воинского звания выше рядового, Глеб твёрдо решил превратить ефрейтора как минимум в подполковника, не ниже. Я же видел себя на ниве защиты обиженных и оскорбленных - неважно, кем: государством, борцами с преступностью или кем-то ещё, кто замыслил худое. Причина такого выбора ― жалость, от которой я никак не могу избавиться, как ни пытаюсь. Жалость являлась обузой, бесполезной и никудышной подружкой, но расстаться с ней было не в моих силах. Никакого толку от неё ― одни убытки. Но есть подозрения, что именно из-за неё я стал адвокатом. До службы в армии я с брезгливостью прошёл бы мимо вчерашнего пьяницы, ограбленного и избитого, а, может, ещё и наподдал бы ему. Но вчера я не узнал самого себя: я отправил этого балбеса домой, кое-как выяснив у него адрес. Дождавшись вызванного такси, долго уговаривал водителя отнестись по-человечески, а тот отнекивался: мол, пассажир грязный, а ему ещё людей возить. И тогда я включил пафос: попросил поступить по-христиански. Чтение бабкиной Библии не прошло даром. Таксист, удивлённо на меня взглянув, согласился. Надеюсь, он его довёз. Но если и не довёз, это будет на его совести. Моя ― чиста, и мне уже неважно, что, увеличив по закону Блаватской всеобщее добро на маленькую частицу, я на ту же частицу увеличил и вселенское зло. Баланс балласта, как говорил Витька Ромашко.
