–…с тобой танцевать!!!

Рая не успела сразу погасить раздражение, вызванное своим партнером. И в глазах ее, зеленовато-крапчатых, еще перебегали злые искры. Но через пару тактов размякла и привычно, забыв про разницу наших возрастов, облепила меня всем телом.

– Слышь, Юрий, история какая неслабая! – жарко прошептала она, тесня меня своими небольшими, но какими-то непристойно твердыми грудками. – Отпад натуральный, сто процентов. Галька наша в тебя втрескалась. По самые уши и еще выше и еще ниже – вот, блин, умора-то!

* * *

Потом, как обычно, мы с Людой топтались на трамвайной остановке.

– Юр, а Юр, – спросила она. – Откуда ты так хорошо знаешь танцевальные тонкости? Все эти алеманы, ботофоги и флеккеры?

– Я же говорил, я прежде танцевал.

– Но неужели у нас можно так выучиться? По-моему даже Викстан не понимает всех твоих названий!

– Можно. Но не у нас.

Я вздохнул и замолчал.

Все, что было когда-то моей жизнью, давно отгорело, превратилось в пепел и успело остыть. Ворошить все это сейчас было как-то странно и даже не больно, словно, рассказывая о себе, я излагал историю другого человека.

– Я после школы уехал в Ленинград. Учиться. Не танцам, конечно – занялся ими как следует только в конце первого курса. Потом на учебу плюнул и ушел в профессионалы.

– В профессионалы? – Люда удивленно вскинула брови.

– Ну да, так принято говорить. Числился столяром в одной конторе, а реально – девять репетиций в неделю, все силы на конкурс. Как в спорте.

Да, так оно и было. Уйдя из института, я устроился именно столяром в небольшое ателье по ремонту мебели – выбрал первое, что подвернулось. Опыта у меня не имелось, но руки всегда были вставлены правильно, в детстве я строил авиамодели. А уж там тонкая работа по дереву не шла ни в какое сравнение с любой мебелью…

– Женился тогда же, – зачем-то добавил я.

– На парикмахерше? – догадалась Люда.

– Да.

– Чтоб в Ленинграде остаться?

– Не только. Мы с нею работали в паре, а при этом быстро друг к другу привыкаешь. Столько времени приходилось вместе проводить, что все вообще само собой получилось.

– А потом развелся, – Люда бросила острый взгляд. – И вернулся назад?

– Именно так, – кивнул я и состроил невеселую улыбку.

– Но почему… Почему так вдруг? – пытливо спросила она.– Если у тебя все получалось и шло как надо. Почему ты все бросил? Случилось что-нибудь?

Случилось, – подумал я, испытывая крайнюю неохоту вновь рассказывать о том.

Спасая меня от ответа, на повороте загремел трамвай.

– Здоров, Петро-вич…– Геша вкрадчиво подобрался к моему верстаку.

Я понимающе усмехнулся.

Обычно меня тут называли Юрой, Юриком, Юрасиком, Юрцом – в зависимости от настроения – иногда даже Юрёнком.

Обращение же по отчеству предшествовало серьезной просьбе. Которая у моих коллег оставалась всегда одной и той же.

– Здорово, Геша.

Я разогнул спину, оторвавшись от очередной Рассадинской рамы.

– Как жизнь?

– Жизнь? Жисть моя жестянка, – он не спеша развел руками, щелкнул себя по горлу и сокрушенно покачал головой. – В звизду такую жисть.

– Тяжелый случай, – я кивнул с серьезным, непонимающим видом.

Хотя прекрасно знал все слова, которые должны были последовать.

– Слышь, Петрович, – Геша понял, что тонкими намеками от меня сегодня ничего не добьется и сказал прямо. – Уважь, а? Сгоняй за политуркой.

Повышение производительности труда у моих коллег существенно отставало от роста цен. И хотя сейчас на дворе стоял восемьдесят девятый год, мы пережили страшнейшие, поистине гестаповские времена Горбачевской охоты на ведьм, и русский народ снова получил конституционное право употреблять алкоголь – будь это хоть трижды сомнительный спирт «Рояль» в пластиковых бутылках – но настоящей «беленькой» мои сослуживцы могли баловаться лишь по случайным праздникам. Даже не в каждую получку – поскольку, в отличие от твердого аванса, она редко несла им радость.

Без выпивки мои коллеги существовать не могли. Кто-то мог их осуждать, но я, даже проучившись на биофаке всего ничего, понимал, понимал, что без поддержания определенного процента алкоголя в крови эти люди были просто нежизнеспособны.

В будни они пили политуру.

«Полину Федоровну», как уважительно величал ее Саня.

Способ извлечения этилового спирта из желтой жидкости для отделки дерева был поднят моими братьями по цеху на уровень промышленной технологии. Всякий раз, когда в столярке появлялась политура, Геша терпеливо выстругивал тонкую палочку из самого твердого дерева – бука. А Саня, у которого не так сильно дрожали руки, тщательно и без спешки вбивал в нее несколько десятков самых мелких гвоздиков, получая некую импровизированную насадку для миксера. Готовое изделие зажималось в патрон сверлильного станка, затем снизу аккуратно надевалась откупоренная бутылка. После этого оставалось лишь нажать пуск на пару минут – и лакирующие смолы отгонялись прочь, студенистым комком оседая на щетке – а бутылке плескался прозрачный, как слеза спирт. Разумеется, для каждой новой бутылки приходилось изготовлять новую насадку: отчистить использованную от густой смолы было невозможно – но на эти мелочи мои коллеги не обращали внимания.

Честно говоря, впервые увидев эту процедуру, я был поражен высотой технической мысли. И подумал, что процесс приготовления политуры из спирта и шеллака на заводе занимает куда больше времени, нежели превращение ее обратно в спирт.

Технология алкашей была общеизвестной; сами они ничего не изобретали, а лишь усовершенствовали чужой опыт. Поэтому политуру Любаша отпускала нехотя. Я использовал состав только по прямому назначению, и со мной она никогда не пререкалась – Геша с Саней это знали, и поэтому старались при любом возможном случае послать за жидкостью именно меня.

* * *

– За Федоровной? – привычно поинтересовалась Любаша, едва я переступил порог склада. – Или опять за гвоздями?

– На это раз именно за ней, – кивнул я.

– Ох, знаю для кого берешь, не дура… Им бы не дала ни в жизнь, – она вздохнула. – Но ради тебя… Разве тебе в чем откажешь?

Перегнувшись через железный прилавок, Любаша пихнула меня в живот пухлым кулаком прежде, чем я успел отпрянуть.

Затем полезла на стеллаж, откуда янтарно поблескивали бутылки. Чтобы дотянуться, ей пришлось придвинуть туда стул и взобраться на него, балансируя в неустойчивом равновесии.

Синий халат, прихваченный лишь парой верхних пуговиц, разошелся, обнажив ее ногу: напряженно подтянутую икру, большое круглое колено и бесстыдно белую мясистую ляжку.

Неужели у нее под халатом нет ни платья, ни даже какой-нибудь комбинации? – поразился я.

И быстро отвернулся, пересиливая желание смотреть и смотреть.

Обычная женщина в автобусе одергивала на себе одежду, если ноги ее обнажались выше допустимого, – Любаша же стояла так, будто мы с нею находились не на работе, а на пляже у реки. Хотя на пляже все ходили в приличных купальниках, а эта демонстрировала из-под халата нижнее белье: неопределенного цвета, блеклое и застиранное и от того лишь сильнее побуждающее себя рассматривать.

Я не видел, как Любаша спрыгивала со стула – лишь подозревал, что это зрелище было еще более жестоким.

Молча принял из ее руки прохладную бутылку политуры, расписался и пошел в столярку.

Но непристойная голая нога кладовщицы все равно стояла и стояла перед моими глазами.

* * *

Всякий раз после похода на склад я испытывал ощущение, будто невольно присутствовал при чем-то очень постыдном.

И однажды, вернувшись в столярку и взяв подрамник с картиной, где была изображена девушка, стыдливо прикрывающая пальчиками розовые соски на белой юной груди, задумался над внезапно пришедшей мыслью.