Автобусное окно вкрадчиво засинело, словно напоминая о том, что летние вечера даются не всегда и не просто так.

И что все, таимое и сдерживаемое прежде, сейчас имеет право на осуществление.

– При-ехали, – Люда встала, опершись на меня, когда автобус заскрипел на повороте около темного сквера. – Счастливо, Юр! До следующей репетиции!

– Тебя проводить? – спросил я, зная ответ, но не в силах сопротивляться синеве манящего вечера.

Люда глянула на меня сверху вниз. В тусклом автобусном свете ее глаза из серых сделались почти синими, как сам этот чертов вечер.

– Нет, это будет уже слишком! – ответила она.

И, тронув пальцами мою щеку, со смехом побежала к выходу – вынудив меня еще раз полюбоваться своими крепкими ногами.

На работе никто не работал: с раннего утра все слонялись из угла в угол, томимые трепетным предчувствием аванса.

Сколько народу числилось в штате нашей картинной галереи – большой даже не в масштабе города, а просто огромной – ведал один бог, да и тот мог ошибаться; я же за три года так и не выяснил.

В обычные дни мастерские, подсобки, склад и гараж всегда поражали девственным безлюдьем. Но в день раздачи денег неизвестный народ появлялся из пустоты – как, согласно теории Парацельса, мыши самозарождались в грязном белье – и заполнял все помещения густой толпой.

После обеда ко мне приблизился белобрысый Геша.

– Юрец, ты того, а?.. Ты это… Ну, в общем… – он нервно дернул острым кадыком. – Три рваных в честь праздника, а?

– А какой нынче праздник? – поинтересовался я, привычно ломая дурака.

– Дык… день китайской авиации. Аванец сегодня – ты что, забыл? Трудовой праздник всего… этого самого… как Саныч говорит… В общем, скидывай треху, мы уже у Ваньки-шофера отоварились.

– Не потребляю, ты же знаешь! – я хлопнул себя по джинсам. – Яз-ва!

– Жа…аль, – протянул Геша, удивившись, как всегда, по-детски искренне.

Столяров нас работало трое.

Геша, я и Саныч.

Саня был классический «БИЧ», то есть бывший интеллигентный человек: он успел где-то поучиться года два и любил философствовать, вворачивая витиеватые слова, смысл которых сам представляет не без труда.

Геша составлял прямую противоположность. Был прост, как дрозд, имея единственный интерес: выпить, да заняться природным делом с представительницей противоположного пола, причем все равно с какой.

Впрочем, в двух последних пунктах она друг друга стоили.

Работа наша была, можно сказать, не пришей кобыле хвост: любой из нас мог вкалывать, набирать заказы у художников со стороны, а мог вообще ничего не делать, через коленку выполняя наряды, получаемые от начальства галереи.

Геша с Саней поживали именно согласно второму варианту.

Я быстро понял их систему и, месяц проваландавшись, вышел из «бригады» и стал работать по отдельному наряду. Довольны остались все: я зарабатывал деньги, Геша с Саней пьянствовали и чесали языки. До меня третьим работал пожилой семейный мужик, тоже – на их беду – непьющий. Тот постоянно ругался, что из-за них, беспечных алканавтов, не может прокормить семью – и с моим приходом они вздохнули свободно.

Геша удалился, а я вернулся к своей работе.

Я недавно взял у местного живописца, заслуженного художника Рассадина, заказ на оформление персональной выставки. Подрамники я уже привел в порядок – перебил, заменил клинышки по углам, ровно натянул холсты, закрепил лохмотья мелкими гвоздиками. Теперь мне осталось сделать рамы.

Взяв верхнюю картину из штабеля, я повернул ее к себе лицом.

Там были изображены, очевидно, березы – длинные, грязно-белые полосы, местами подпачканные черными поперечными мазками. Внизу темнели схематично обозначенные решетки и косо торчащие крестики. Судя по всему, тут подразумевалось кладбище. Я взглянул на оборот.

«Вечный покой» – размашисто значилось у углу подрамника.

Вечный… Честно говоря, так намалевать, пожалуй, смог бы даже я. Хотя, впрочем, имелся ли в том хоть какой-то смысл? Рассадин платил мне деньги, и этого было достаточно для того, чтобы я обрамлял его картины.

Я выдернул с нашего общего для всех стеллажа белую багетину с широкой кромкой – наиболее подходящее обрамление для такого шедевра – замерил длину, приложил усорез, отхватил нужные куски.

Кастрюлька со столярным клеем угрюмо бурчала на электроплитке. Я приподнял крышку, заранее задержав дыхание, что не впускать в себя тошнотворную вонь. Аккуратно промазал торцы и сложил раму на верстаке. Для прочности следовало тут же прошить углы крест-накрест. Я выдвинул нижний ящик и обнаружил, что – как всегда, в самый неподходящий момент- у меня кончились длинные тонкие гвозди.

Я мысленно выругался: ведь на складе сегодня в честь аванса могло быть заперто.

Вздохнув, я все-таки туда отправился; заказ Сердюка уже поджимал по срокам.

* * *

Вопреки опасениям, склад оказался открытым.

– Что, Юрик, опять за Полиной Федоровной прислали? – приветствовала меня кладовщица Любаша.

– Нет, сам пришел. И не за ней. Отсыпь кило шестидесятки, будь добра!

– А не поколешься? – она прищурилась с усмешкой.

– Не поколюсь, – отмахнулся я, игнорируя намек.

Кладовщица вздохнула и, виляя задом, удалилась громыхать в темные складские трущобы.

Эта самая Любаша являлась одной из главных тем, неугасающе острым вопросом всех обсуждений.

Очевидцы уверяли, что она по кругу спит со всеми работающими у нас мужиками, а когда образуется прорыв, то прихватывает клиентов со стороны. Причем не получая никаких благ, а совершая развратные действия из чистой любви к искусству. Я не знал, правда ли это – но склонялась Любаша всегда так, что только слепой мог не видеть ее мешковидных грудей, вываливающихся на прилавок.

Сейчас она принесла мне маслянистый кулек с гвоздями, чиркнула закорючку в амбарной книге. Я быстро расписался, подхватил гвозди и побежал к себе.

Рамку стоило зафиксировать, пока не закостенел клей – иначе мне предстояла двойная работа.

* * *

А в столярке начинался пир.

Геша и Саня восседали у окна над раскатанными по газетке огурцами. Пустая водочная бутылка стыдливо блестела в углу. Третий стакан – аккуратно налитый и прикрытый хлебным ломтиком, как на поминках, ждал меня на верстаке.

Всякий раз они оставляли мне, хоть и знали, что делают так зря. Но моя порция составляла для моих сослуживцев своего рода банк: выдув свое одним махом, они знали, что чуть позже получат и ее тоже – процесс растягивался и становился еще приятнее.

Разумеется, я пил – но не работе и не в таком обществе. Здесь я жил под защитой выдуманной язвы.

– У Любашки был? – поинтересовался Саня, взяв мою дозу. – У нашей попечительницы средств труда и воспроизводства?

– А то, – коротко ответил за меня Геша. – У ней самоё.

– За гвоздями ходил, мужики, – пояснил я. – Кончились ни вперед, ни после.

– Ну и как – дала? – поинтересовался Саныч, с наслаждением держа перед носом полный стакан. – Получил сатисфакцию?

– А то нет, – Геша осклабился, смачно рыгнул. – Юрец не нам чета, у него еще стоит. Такому она не то что гвозди…

Он сделал непристойный жест опухшими от пьянки пальцами.

–…Не то что гвозди… Все что хочешь даст, ежели попросить как следовает.

– Учти, Юрец! – он Саныч назидательно поднял палец с синей наколкой, затейливым перстнем в виде оскаленного черепа. – Геша глаголет абсолютную истину, сия дама оправдала свое имя, весьма преуспев в древнейшей из земных профессий! Ты еще не прибегал к ее услугам в сексуально-эротическом организме?

– Загнул, Саныч – перебор, – возразил Геша, рыгнув еще раз. – Она нашего Юрца на червонец старше.

– Это и суть квинтэссенция. Много ты… Женщина в сексуальном аспекте становится приемлемой…

Саныч отпил наконец из моего стакана, крякнул и выдохнул.