«Чтобы гора могла играть роль Горы Аналог, – заключал я свою статью, – надо, чтобы вершина ее была недоступна, а основание – доступно человеческим существам, таким, какими их создала природа. Она должна быть уникальна и должна где-то находиться в географическом смысле. Дверь в невидимое должна быть видимой».
Вот что я написал. Из моей статьи, если ее и впрямь понимать буквально, следовало, что я верил в существование где-то на земной поверхности горы гораздо более высокой, чем Эверест, что, с точки зрения человека, считающегося здравомыслящим, – чистый абсурд. И вот кто-то ловит меня на слове! И говорит мне, что надо «попытаться организовать экспедицию»! Сумасшедший? Шутник?.. Но я-то! – тут же сказал я сам себе, я, написавший эту статью, мне разве мои читатели не имеют права задать тот же самый вопрос? Ну и как же, сумасшедший я или шутник? Или просто-напросто литератор? – Так вот, задав себе самому эти мало приятные вопросы, могу теперь признаться, что где-то в глубине души, несмотря ни на что, была у меня твердая вера в вещественную реальность Горы Аналог.
Наутро я звонил в соответственный час по одному из телефонных номеров, указанных в письме. На меня тут же обрушился женский довольно механический голос, возвестивший мне, что это «Лаборатории Эурины», и спросивший, с кем именно я хотел бы говорить. После некоторого дребезжания и щелчков со мной соединился мужской голос:
– О, это вы? Вам крупно повезло, по телефону запахов не слышно! Вы в воскресенье свободны? Тогда приходите ко мне околo одиннадцати; до завтрака пройдемся по моему парку… Что? Да, да, конечно, Пассаж Патриархов, а в чем дело?.. Ах, парк? Это моя лаборатория; я так понял, что вы альпинист. Да? Ну и прекрасно, договорились, да?.. До воскресенья!
Похоже, это не сумасшедший. Сумасшедший не мог бы занимать ответственный пост на парфюмерной фабрике. Значит, шутник? Но теплый и решительный этот голос совсем не голос шутника.
Был четверг. Настало три дня ожидания, и все эти три дня мои близкие находили, что я очень рассеян.
Воскресным утром я прокладывал себе дорогу к Пассажу Патриархов, рассыпая помидоры, задевая плечами потных кумушек и поскальзываясь на банановых шкурках. Войдя под портик, я спросил властительницу коридоров, куда мне идти, и направился к двери в глубине двора. Прежде чем войти туда, я обратил внимание, что из маленького окошка на шестом этаже свисает по облупившейся и на середине высоты вздувшейся стене двойная веревка. В окне появились бархатные, насколько я мог судить о деталях с такого расстояния, штаны; они были заправлены в чулки, а те в свою очередь переходили в мягкие ботинки. Персонаж, который заканчивался таким образом, опираясь рукой о подоконник, снизу протянул два конца веревки между ногами, затем вокруг правого бедра, потом наискось вокруг груди к левому плечу, затем протянул веревку за поднятым воротником своей короткой курточки и, наконец, перед собой через правое плечо, причем все это он проделал одним взмахом руки; схватив висящие концы веревок правой рукой, а верхние – левой, он оттолкнулся ногами от стены и, поджав их, с прямой спиной на скорости полтора метра в секунду спустился именно тем манером, который так красиво смотрится на фотографиях. Едва он коснулся земли, как второй силуэт двинулся по тому же маршруту; этот новый персонаж, добравшись до места, где вздулась штукатурка, получил удар по голове чем-то похожим на старую картофелину, которая тут же разбилась о мостовую, причем падение картофелины сопровождалось зычным голосом, прозвучавшим сверху: «Это чтобы вы привыкли, что камни все время падают!»; человек тем не менее добрался донизу не сильно обескураженный, однако не закончил свой спуск «отзывом веревки», оправдывающим свое название и состоящим в дерганье одного из концов для возвращения каната. Оба человека удалились и вышли из-под портика, консьержка смотрела на них с явным отвращением. Я пошел своей дорогой дальше, поднялся черной лестницей на пятый этаж и возле окна нашел указующую табличку:
«Пьер Соголь, учитель альпинизма. Уроки по четвергам и воскресеньям от 7 до 11 часов. Добираться следующим образом: выйти через окно, встать на площадку слева, взобраться по дымоходу, укрепиться на карнизе, подняться по разрушенному сланцевому скату, пройти по коньку крыши с севера на юг, обойти „жандармы“ – их там много – и войти через слуховое окно западного ската».
Я охотно подчинился этим причудам, хотя на шестой этаж можно было подняться и по лестнице. «Площадка» оказалась узеньким бортиком, «дымоход» – темным углублением, которое вот-вот будет закрыто при постройке прилегающего дома и обретет название «двора», «сланцевый скат» – старой шиферной крышей, а «жандармами» были всего-навсего печные трубы, прикрытые шлемами и колпаками. Я влез в слуховое окно и… – прямо передо мной стоял человек. Довольно высокий, худой, крепкий, с густыми темными усами и слегка вьющимися волосами, он был спокоен, как пантера в клетке, ждущая своего часа; глядя на меня своими ясными черными глазами, он протягивал мне руку.
– Видите, что мне приходится делать, чтобы заработать себе на кусок хлеба, – сказал он. – Я бы хотел вас получше принять…
– А я думал, вы работаете в парфюмерной промышленности, – перебил я его.
– Не только. Я еще работаю на фабрике, выпускающей бытовую технику для домашнего хозяйства, в фирме по производству товаров для кемпингов, в лаборатории инсектицидов и на комбинате фотогравюр. И всюду я пытаюсь внедрять изобретения, признанные неосуществимыми. До сих пор все получалось, но поскольку известно, что я в этой жизни ничего другого, кроме как изобретать нелепости, не умею, платят мне не густо. Ну и вот, я даю уроки скалолазания деткам, пресыщенным бриджем и круизами. Чувствуйте себя как дома и знакомьтесь с моей мансардой.
На самом деле здесь было несколько мансард, между которыми были снесены перегородки; образовалась длинная мастерская с низкими потолками, но хорошо освещенная и проветриваемая: в самом конце ее было большое окно. Под окном лежала груда пособий, обычных для кабинета, где занимаются физикой и химией, а вокруг кружила кругом каменистая тропа, имитирующая самую непроходимую горную: по обе стороны в горшках и кадках росли деревца и кустики, кактусы, маленькие хвойные деревья, карликовые пальмы и рододендроны. Вдоль тропки взгляду представали приклеенные к стенкам, нацепленные на кустики, а то и просто свисавшие с потолка – все пространство использовалось здесь максимально – сотни табличек. На каждой из них был рисунок, фотография или какой-нибудь текст, а все вместе они составляли настоящую энциклопедию того, что мы называем «суммой человеческих знаний». Схема растительной клетки, периодическая система Менделеева, ключ к китайской письменности, человеческое сердце в разрезе, Лоренцевы преобразования, каждая планета со всеми характеристиками, ископаемые лошади, иероглифы майя, экономическая и демографическая статистика, музыкальные фразы, представители благородных семейств растений и животных, типы кристаллов, план Большой пирамиды, энцефалограммы, формулы логистики, таблицы всех звуков, используемых во всех языках, географические карты, генеалогические древа – в общем, все то, что должно было помещаться в голове какого-нибудь Мирандолы XX века.
И тут, и там – в банках, аквариумах и клетках – экстравагантная фауна. Но хозяин мой не дал мне задержаться и рассмотреть его голотурий, кальмаров, водяных пауков, термитов, муравьиных львов и аксолотлей… он увлек меня на тропинку (мы рядом едва помещались на ней) и повел меня прогуляться по лаборатории. От легкого сквознячка и запаха карликовых хвойных могло создаться впечатление, что мы карабкаемся по крутому серпантину бесконечной горы.
– Вы же понимаете, – сказал мне Пьер Соголь, – что нам придется принять такие важные решения, последствия которых отзовутся во всех закоулках нашей жизни, и вашей, и моей, и мы не можем сделать это вот так, ни с того, ни с сего, толком не познакомившись. Походить, поговорить, поесть вместе – вот что мы можем сделать сегодня. Позже, я полагаю, у нас будет возможность действовать вместе, страдать вместе – ведь все это необходимо, чтобы, как говорится, «познакомиться».
