Обувь – это не ноги, с ней не рождаются. Стало быть, ее можно выбрать. Пусть сначала твоим выбором руководят люди искушенные; потом тебе поможет твой собственный опыт. Ты очень быстро настолько привыкнешь к своим ботинкам, что каждый гвоздь будешь ощущать как свой палец, которым ты можешь ощупать скалу и зацепиться за нее; они станут надежными, и ты сможешь чувствовать благодаря им почву под собой, они станут частью тебя самого. И все-таки ты с ними не родился, и все-таки, когда они придут в негодность, ты выбросишь их – и от этого не перестанешь быть самим собой.

Твоя жизнь в некоторой степени зависит от твоих ботинок; ухаживай за ними как следует, но на это хватит и четверти часа каждый день, ибо жизнь твоя зависит еще от многого другого.

Один из моих спутников, гораздо более меня искушенный, сказал мне: «Когда ноги отказываются нести вас, надо идти головой». И это правда. Быть может, это и не совсем в порядке вещей, но не лучше ли идти головой, чем думать ногами, как это часто случается?

Если ты поскользнулся и падение было не очень тяжелым, ни на минуту не нарушай ритма движения и, уже поднимаясь, набирай снова свой темп. Зафиксируй хорошенько в памяти все обстоятельства твоего падения, но не позволяй своему телу снова пережить это воспоминание. Тело всегда стремится обратить на себя твое внимание, дрожью ли, одышкой, сердцебиением, ознобом, испариной или судорогами. Но оно очень чувствительно к презрению или безразличию, которые выказывает ему хозяин. Если оно ощущает, что жалобы эти тебя не проняли, ты не попался на удочку, если оно понимает, что тебя ничем не разжалобишь, оно тутже возвращается в строй и спокойно выполняет свою задачу.

Момент опасности

Разница между паникой и присутствием духа

Автоматизм (властелин или слуга)

Я предпочел бы все вам рассказать прямо сейчас. Поскольку это заняло бы очень много времени, вот начало истории. Может, всегда есть коварство в том, чтобы рассказывать начало и конец истории, ведь мы понимаем только промежуточные фазы. Но в основе событий была встреча, всякая встреча в каком-то смысле – начало, а эта встреча в особенности несет в себе всю историю.

То, о чем я хочу рассказать, настолько невероятно, что я должен принять некоторые меры предосторожности. Чтобы преподавать анатомию, принято пользоваться условными схемами, а не фотографиями, которые со всех точек зрения отличаются от изучаемого предмета, соотношения – те конкретно, что представляют собой вещь, которую надо узнать, – сохраняются. Так же поступил и я.

Вот как зародился проект экспедиции к Горе Аналог. Раз уж я начал, надо рассказать, что было дальше: как было доказано, что континент, доселе неизвестный, с горами гораздо более высокими, чем Гималаи, существует на нашей Земле; почему его до сих пор не заметили, как мы добрались до него, с какими существами мы там познакомились; как именно другая экспедиция, преследующая другие цели, едва не погибла самым ужасающим образом; как мало-помалу мы начали укореняться, если можно так выразиться, в этом новом мире; и как все-таки это путешествие, едва только началось…

Очень высоко и очень далеко, над кругами все более высоких пиков и по ту сторону их, над снегами, становящимися все белее и белее, в ослепительном блеске, который глазу не по силам вынести, невидимая из-за этой чрезмерной ослепительности, возвышается вершина Горы Аналог. «Там, на вершине, которая острее самой тонкой иглы, – тот, кто заполняет собой все пространства. Там, наверху, в самом хрупком воздухе, где все превращается в лед, продолжает существовать только он один – кристалл бесконечной прочности. Там, наверху, в пылающем небе, где все сгорает, продолжает существовать только вечный накал. Там, в центре всего, – тот, кто видит все свершения, видит и начало, и конец их». Вот что поют здесь, в горах. Так оно и есть. «Ты говоришь, так оно и есть, но если становится чуть холоднее, сердце твое превращается в крота; если становится чуть теплее, голову твою наполняет туча мух, если ты проголодался, тело твое становится ослом, бесчувственным к палочным ударам, если ты устал, ноги твои сумеют постоять за себя!» Это еще одна песня, которую поют в горах, пока я пишу, пока придумываю, как именно обряжу эту правдоподобную историю, чтобы в нее можно было поверить.

Самые разные голоса еще были слышны. Был и тот, и другой выбор во всем том, что они говорили. Один рассказывал о человеке, который, спустившись с вершин, оказывается внизу и видит лишь свое непосредственное окружение. «Но у него есть воспоминание о том, что он видел, и это может помочь ему жить. Когда больше не можешь видеть, можешь знать; и ты способен свидетельствовать о том, что увидел». Другой говорил о ботинках, рассказывал, что каждый гвоздик, каждый крючочек становится, как бы сказать, чувствительным, как палец, ощупывающий почву и цепляющийся за каждую неровность; «и все-таки это всего лишь ботинки, с ними не рождаются, и каждый день надо потратить четверть часа, чтобы содержать их в хорошем состоянии. Тогда как ноги – с ними рождаются, и с ними и умрешь, по крайней мере, так все думают; но так ли это на самом деле? Разве нет ног, которые переживают тех, кому принадлежат, или, наоборот, умирают раньше своих хозяев?» (этому голосу я велел замолчать, он становился эсхатологичным). Еще один говорил об Олимпе и о Голгофе, четвертый – о патологическом эритроцитозе и особенностях метаболизма у тех, кто обитает в горах. И еще один наконец заявил, что «мы ошибаемся, полагая, что очень мало легенд связано с высокогорьем, и что он, во всяком случае, знает одну замечательную легенду». Он еще добавил, что, честно говоря, гора в этой легенде скорее декорация, а не символ и что подлинное место действия в этой истории – «перекресток, где встречается человеческое сообщество с высшей культурой, то место, где увековечивается установленная истина». Страшно заинтригованный, я попросил рассказать мне эту историю. Вот она. Я выслушал ее и постараюсь со всем тщанием и точностью, на какие способен, ее воспроизвести – я хочу сказать этим, что вы найдете здесь всего лишь бледное и приблизительное изложение.

В один из дней одного из августов я спускался из белоснежных, едких и труднопроходимых районов, где шел шквальный мелкий град и гремели бури. Я знал, что различные обстоятельства долго еще будут мешать мне вернуться в воздушные края с растрескавшимися гребнями, танцующими в открытом небе, с иллюзорными верхами и низами белых горных карнизов, прочерченных сверху в сизо-черной пропасти, обрушивающихся в разгаре безмолвного послеполудня; среди склонов с прорубленными кулуарами, сверкающих голым льдом, откуда идет обстрел и пахнет серой. Еще раз мне захотелось почуять зеленые ароматы расщелины, нащупать желоб, скользить между обваливающимися массивами, укрепить связки, оценить непостоянство порывов ветра, слушать, как звенит на льду сталь и как катятся маленькие хрустальные обломки к ловушке коварной ледниковой трещины – приспособления для убийства, припудренного и задекорированного драгоценными камнями, – прочертить дорожку в брильянтах и муке, довериться двум обрывкам пеньки и есть чернослив в центре космического пространства. Пересекая сверху вниз скатерть из облаков, я остановился у первых же камнеломок перед шквальным обвалом альпийского творога: гигантский шлейф с перламутровыми складками спиралью спускался к огромной пустыне камней на дне пропасти.

Теперь мне предстояло долго оставаться внизу, валяться на диване или собирать цветы, засунув ледоруб под шкаф. Тогда я вспомнил, кто я, что по профессии своей я – литератор. И что у меня есть прекрасная возможность использовать это ремесло по назначению, а именно – говорить, а не действовать. Не в силах бегать по горам, я их воспою, оставаясь внизу. Должен признаться, что у меня такое намерение было. Но, по счастью, от него пошел дурной запах: запах той литературы, которая является крайним средством, запах слов, выстраиваемых в строчки для того, чтобы ничего не делать или утешаться, когда ничего больше не можешь.