По совету главного нашего носильщика мы заменили свои лыжи, про которые он сказал, что в каких-то местах они будут только мешать нам, на нечто вроде узеньких снегоступов, складных и обтянутых шкуркой зверя, похожего на сурка; главное их назначение – облегчить ходьбу по мягкому снегу, но они еще и позволяют быстро скользить при спусках; в сложенном виде они легко помещаются в рюкзаки. Мы так и остались в своих «железных башмаках», но прихватили с собой, чтобы переобуться, когда поднимемся выше, местные мокасины из «деревянной кожи» – это такой вид коры, которая после обработки состоит из пробки и каучука, подобная субстанция прекрасно отдает тепло и, насыщенная кремнеземом, почти так же хорошо сцепляется со льдом, как и с камнем, что позволит нам обойтись без кошек, которые опасны на очень больших высотах, потому что ремни от них, перетягивающие ступни, мешают кровообращению и способствуют обморожениям. Зато мы оставили при себе ледорубы, замечательные орудия, которые, как, например, косу, просто некуда дальше усовершенствовать, взяли свои штычки, шелковые веревки и все-таки прихватили кое-какие самые простые карманные приборы: компасы, альтиметры и термометры.

Так что очень кстати пришелся дождь, позволивший провести такие полезные реформы в нашей экипировке. Все эти дни мы очень много ходили под проливным дождем, собирая полезную информацию, покупая еду и самые разные вещи; благодаря этому наши ноги вновь обретали привычку ходить, немного утраченную за долгое время плавания.

Именно в эти дождливые дни мы стали обращаться друг к другу по именам. Началось все с привычки говорить «Ганс» и «Карл», и маленькое это изменение произошло не просто потому, что мы немного сблизились. Когда мы теперь называли друга Джудит, Рене (это моя жена), Пьер, Артур, Иван, Теодор (это мое имя), для каждого из нас здесь был и другой смысл.

Мы понемногу избавлялись от своих старых шкур, от тех персонажей, которыми мы были. Оставляя на побережье громоздкие свои приспособления, мы готовились и к тому, чтобы отбросить художника, изобретателя, врача, эрудита, литератора. За маскарадными костюмами начинали проглядываться мужчины и женщины. Мужчины, женщины, а вместе с тем и самые разные виды животных.

Пьер Соголь в очередной раз подал нам пример – сам не зная об этом и уж еще меньше думая о том, что становится поэтом. Как-то вечером, когда мы держали на пляже совет с нашим главным носильщиком и нашим погонщиком ослов, он сказал нам:

– Я довел вас до этого места и был у вас за главного. Здесь я слагаю с себя корону, снимаю капитанскую фуражку с галунами, которая была для меня терновым венцом, сколько я себя помню. Из незамутненных глубин моей памяти восстает, пробуждается маленький ребенок, заставляющий рыдать маску старца. Маленький ребенок, который ищет отца и мать, который вместе с вами ищет помощи и защиты – защиты от своих удовольствий и своих грез, помощи, чтобы стать тем, кто он есть, когда никому не подражает.

Произнося все это, Пьер концом палки рылся в песке. Вдруг он куда-то уставился, нагнулся и что-то поднял – что-то, блестевшее, как капелька росы. Это был перадам, совсем крохотный перадам, но его первый и наш первый перадам.

Главный носильщик и погонщик ослов побледнели и широко раскрыли глаза. Оба были старики, некогда пробовавшие одолеть восхождение, оставившие свои попытки и отчаявшиеся из-за все той же денежной проблемы.

– Никогда, – сказал носильщик, – никогда на памяти человеческой здесь, внизу, их никто не находил! Прямо на пляже! Быть может, это уникальный случай. Возможно ли, чтобы таким образом нам была дана новая надежда? Снова отправиться в путь?

Надежда, которая, как он считал, давно умерла, снова светилась в его сердце. Придет пора, и этот человек вновь отправится в путь. У погонщика ослов глаза тоже заблестели, но сверкали они алчностью.

– Случай, – сказал он, – чистая случайность! Я на это больше не попадусь!

– Надо будет, – сказала Джудит, – сшить маленькие, но очень прочные мешочки, мы будем носить их на шее и складывать туда перадамы, которые найдем.

Предусмотрительность и в самом деле необходимая. Дождь кончился еще накануне, солнце подсушивало дороги, завтра на рассвете надо было выходить. Перед сном каждый смастерил себе аккуратный мешочек для грядущих перадамов.

ГУСТАЯ ночная тьма еще облепляла нас внизу, у подножия елей, а высокие вершины их уже вписывали свой красивый узор в перламутровое небо; чуть позже низко, среди стволов, загорелись красноватые пятнышки, и многим из нас открылся в небе вымытый голубой цвет глаз наших бабушек. Понемногу из черноты выплывала вся гамма зеленых цветов, и время от времени свежий аромат бука затмевал запах смолы и усиливал грибные запахи. Птички вели свои несерьезные утренние разговоры: то верещали как трещотки, то звенели серебром, то журчали как роднички, то в их пении звучал голос флейты. Мы шли молча. Караван наш был длинный: десять ослов, три погонщика и пятнадцать носильщиков. Каждый из нас нес себе пропитание на день и свои вещи. У некоторых была своя тяжелая ноша и на сердце, и на уме. Мы быстро наловчились ходить, как ходят горцы, и усвоили изнурительную тактику, которая необходима с первых шагов, если хочешь идти долго и не уставать. На ходу я перебирал в памяти события, приведшие меня сюда, – начиная со статьи, которая появилась в журнале «Ископаемые», и первой своей встречи с Соголем. По счастью, ослы были приучены идти не слишком быстро; они напоминали мне тех, что я видел в Бигорре, и я без устали смотрел на плавную игру их мускулов, никогда не перенапрягавшихся зазря. Я думал о тех четырех, струсивших, которые прислали нам свои извинения. Как далеко от нас они были, Жюли Бонасс, Эмиль Горж, Чикориа и этот славный Альфонс Камар со своими дорожными песнями! Это был уже другой мир. Вспомнив их, я сам с собой наедине расхохотался. Можно подумать, что в горах кто-нибудь поет на ходу! Да, иногда поет, после того как несколько часов карабкается по осыпям или дерну, поет сам про себя, крепко сжав зубы. Я, например, пою:

«тяк! тяк! тяк! тяк!» – один «тяк» на шаг; по снегу в полдень это звучит так– «тяк! чи-чи-тяк!»

Или другая песня: «штум! ди-ди-штум!» – или:

«джи… пуфф! джи… пуфф!»

Я знаю только такой способ петь в горах. Заснеженных вершин больше не было видно, только лесистые склоны, обрывающиеся известковыми отвесными скалами, да в глубине долин справа, среди просветов в лесу виднелся поток. За последним поворотом тропинки исчез и морской горизонт, поднимавшийся все выше и выше, по мере того как мы шли вверх. Я грыз сухарик. Осел, взмахнув хвостом, обрушил на меня целую тучу мух. Мои спутники тоже призадумались. Все-таки что-то загадочное было в той легкости, с которой мы попали на континент Горы Аналог; и потом, уж очень было похоже, что нас ждали. Я думаю, позже все объяснится. Бернар, главный среди носильщиков, тоже был задумчив не меньше нашего, однако не так часто, как мы, отвлекался. А нам и правда трудно было не отвлечься каждую минуту: то на голубую белочку, то на красноглазого горностая, столбиком замиравшего посреди изумрудной полянки, где словно разбрызганы были кроваво-красные мухоморы, то на стадо единорогов – мы поначалу приняли их за серн, они вспрыгивали на облысевший отрог другого косогора, – то на летучую ящерицу, которая скакала прямо перед нами с одного дерева на другое, клацая зубами. Все нанятые нами люди, за исключением Бернара, несли на своих рюкзаках по маленькому луку, сделанному из рога, и по пучку коротких стрел без оперения. Во время первого же большого привала, незадолго до полудня, трое или четверо удалились и вернулись с несколькими куропатками и с тушей зверя, похожего на большого индийского кабана. Один из них сказал мне:

«Надо пользоваться моментом, пока охота разрешена. Мы съедим их сегодня вечером. Выше – все, никакой для нас дичи не будет!»

Тропинка вела из лесу и спускалась мимо залитого солнцем крольчатника к потоку, несшемуся с шумным клокотаньем толпы; мы перешли его вброд. Всколыхнув с мокрого берега целые тучи перламутровых бабочек, мы начали свое долгое восхождение по щебню без намека на какую-нибудь тень. Потом мы снова вернулись на правый берег, где начинался довольно светлый лиственный лес. Я весь вспотел и пел свою дорожную песню. Вид у нас был все более и более задумчивый, хотя на самом деле думали мы все меньше и меньше. Наша дорога пролегала над высокой каменистой грядой и поворачивала направо, туда, где долина, сжимаясь, вела в узкое ущелье; затем она безжалостно извилисто карабкалась по склону пустоши, заросшей можжевельником и рододендронами. И наконец мы оказались на высокогорном, увлажненном тысячью ручейков пастбище, где паслись упитанные коровки. Двадцать минут ходьбы по затопленной траве – и мы добрались до каменистого отрога, где роняли свою тень невысокие лиственницы и стояло несколько построек из сухого камня, крытых ветвями деревьев: первый этап нашего пути был закончен. У нас оставалось еще часа два-три до захода солнца, и мы могли спокойно устроиться здесь. Один из домиков, должно быть, предназначался для хранения нашего багажа, другой – для ночевки: там были доски, свежая солома и печь, сложенная из крупных камней; третий – к нашему великому изумлению – оказался молочной: кувшины, полные молока, большие куски масла, сыры со слезой, казалось, ждали нас. Стало быть, здесь живут? Бернар первым делом приказал своим людям сложить луки и стрелы, а также и рогатки – у многих были и они – в углу помещения для жилья, специально отведенном для этого, а потом объяснил нам: