Он поднял стакан, и свободной рукой призвал нас к тому же. Мы выпили. Никанор Никанорыч сладко хрустнул последней пастилкой соленого огурца.

– Замечательный, кстати, пример – химическое оружие. А есть ведь и другие интереснейшие примеры – бомба атомная или, если уж глубоко в историю погружаться, порох. Если бы раньше что-то из них изобретено было, не поломалась бы вся наша с вами история, как мы ее знаем? – тут Никанор Никанорыч как бы возразил сам себе: – Ох уж эти «если бы» да «кабы».

Признаюсь честно, я плохо пьянею. А уж когда такие заходят разговоры, которые и вправду заставляют задуматься, как, например, о моральной составляющей научного прогресса, хмель, даже незначительный, пропадает совсем. Вопрос разумеется был избитый, и многие на эту темы высказывались, и вопрос этот ставили с разных сторон, но только ответ окончательный всегда оставался и по-видимому останется за каждым отдельно взятым ученым. Какое решение принять. Если только обстоятельства не складываются таким образом, что решение за тебя приняли другие: время военное, государство тоталитарное, да мало ли, какие могут быть обстоятельства.

– Знаете, Никанор Никанорыч, – с трудом ворочая языком пробасил Анатолий, – Интересный вы собеседник. Я бы как нибудь повторил нашу встречу, – и он уронил голову на сложенные руки.

Это непьянение, порой, сильно подводит меня в компании. Люди разгуляются, разойдутся, а я сижу практически трезвый, хотя выпил не меньше остальных. Сегодня, впрочем, это было мне на руку. Меня подмывало уже заговорить с Никанор Никанорычем о наших с ним неопределенных отношениях. Но гораздо сильнее, видать спирт был тому виной, в эту самую секунду пробирало меня любопытство разузнать, что еще прячет Никанор Никанорыч в бездонном своем портфеле. Нужно было только дождаться, пока он захмелеет, а я никак не мог его состояния понять. То казалось он пошатывался и едва удерживал равновесие, а то вдруг как воробей встрепывался и вот уже сидит прямой, колет взглядом.

– Ну что же, Никанор Никанорыч? – заплетаясь, сказал я. – Анатолий покинул борт нашего судна. Остались вы да я. Говорить вы безусловный мастер и даже виртуоз. Может быть сказать чего-нибудь мне хотите по нашему с вами делу? Или опять будете ходить вокруг да около?

– Как же, как же, Борис Петрович, – встрепенулся Никанор Никанорыч, как бы стряхивая хмель. Он, похоже, не опьянел вовсе. – Какие такие юленья между нами возможны?

– Может расскажете мне тогда про себя да товарищей ваших? Зачем вам я и какое у нас с вами может быть общее дело?

Я тут только заметил на одной из опор спинки нового стула, что принес Никанор Никанорыч, вырезанные буквы А и Р. Анатолий Ростовцев. Анатолий делал эти заметку при мне, в прошлом году.

Не знаю, чего я ожидал услышать в ответ. Во всяком случае близко не то, чем оглоушил меня Никанор Никанорыч.

Он склонил голову набок и снисходительно издевательским тоном проговорил:

– Не о том вы все тщитесь, Борис Петрович, не тем интересуетесь, – он круто вбросил в рот остатки водки из стакана. – Вопросы эти ваши, все до единого, второстепенны. О другом нужно пытливиться, другое расспрашивать.

Никанор Никанорыч протяжно зевнул и, подперев голову локтем, пронзительно поглядел мне в глаза. Глазки его были маленькие, темные. Неуловимо изменилось что-то в его взгляде. Словно и не Никанор Никанорыч предо мною прежний, а кто-то другой, жуткий, всезнающий.

– Пришла пора вам, Борис Петрович, познакомиться с Вавилоном, городом древним. Первая ступень посвящения.

Город раскинулся в виде отороченного одеяла, разделенного надвое голубой изгибающейся лентой реки Уратту. Желто-белый ворс прямоугольных построек возвышался над клеткой мощенных улиц и квадратами площадей. Яркими пятнами блестели кляксы базаров, строчки искусственно высаженных пальм и голубых бассейнов. Барельефными выпуклыми узорами покрывали западную и восточную части города кубы и пирамиды зиккуратов, храмов и дворцов.

В параллель голубой кривой Уратту, пронизывала восточную часть города широкая, в пятьдесят локтей, Дорога Празнеств, начинающаяся от Ворот Иштар, тянущаяся на юг, вдоль дворца Бильгамешу, зиккурата богини Иштар, дворцов знатных вельмож и строящегося нового гигантского зиккурата Этеменанки. Ворота Иштар, южные ворота города, возведенные в честь покровительствующей Бабили величественной и грозной богини плодородия, являли настоящую жемчужину зодчества. Высотой в сорок локтей, они возвышались над двумя городскими стенами и сверкали на солнце глазурированными синими, желтыми и черными кирпичами. Внешняя и внутренняя сторона их была украшена барельефами священных животных – льва, тура-рими и конечно дракона-сирруша, любимца Иштар. Покрытые израсцом ворота внутри города продолжались синей глазурированной стеной, и до самой искусственной протоки перед храмом Иштар, на Дорогу Празнеств смотрели величественные львы, рими и сирруши, симметрично выведенные на ровных небесного цвета стенах.

Сравниться с красотой Ворот и дороги Иштар в Восточном городе могли только ступенчатые сады, названные в честь молодой царицы Бабили. Выложенные из кирпича-сырца, укрепленные слоями тростника, зеленые сады, расположенные выше городских стен, а затем спускающиеся ступенями в город, раскинулись к западу от Ворот таким образом, чтобы быть видимыми с Уратту, поражая воображение гостей прибывающих водным путем. Мельничные колеса, поднимающие воду на верхние ступени сада, увлажняли верхний слой почвы, с которого вода стекала на нижние ступени и так до самых городских улиц. Свинцовые израсцы и асфальтовая изоляция защищали кирпич от влаги и сохраняли конструкцию безопасной даже во время редких, но сильных дождей.

Восточный город был оторочен трижды, а Западный (Новый город) – дважды. Ровной синей нитью обтекал прямоугольный периметр Бабили искусственный канал, дважды пересекая Уратту – на севере и на юге. Внешняя стена, шириной десять и высотой двадцать локтей, с профильными зубцами, окружала город целиком, а также обращенную к Уратту часть Восточного города. В дополнение к этому, Восточный город имел внутреннюю стену, превосходящюю внешнюю в высоте и толщине.

Восточный и Западный Бабили соединял широкий мост, который вел странников через кварталы торговцев и ремесленников, до самого зиккурата Балу и дальше, через ворота Адада на запад. Здесь, в Новом городе расположились зиккурат Шамаша и некрополь с малым зиккуратом Нанна, где жрецы Нанна и по совместительству лекари, изучали на основе тел умерших, устройство человека. Зиккурат Шамаша традиционно посвящали огню, и здесь размещались главные плавильные печи Бабили. Жрецы и мастеровые выпекали стеклоподобную глазурь из песка и соды, и из их же печей выходили тысячи обожженных кирпичей – гордость местных зодчих.

В зиккурате Балу велись летописи. В обязанности жрецов Балу входила и выработка подходящей глины с примесями для более долговечных носителей знаний – табличек, кирпичей и циллиндров высотой в человеческий рост. Здесь же вытачивали и шлифовали изящные писчие перья, деревянные и металлические. Жрецы записывали с величайшей тщательностью ритуалы, детали празднеств, а также самые малые подробности исследований в области строительства, смешения материалов, военного дела, растениеводства и астрологии.

Об этом и многом другом размышлял царь-лугаль Бабили, полулежа на изящной скамье в тени ветвистого дерева в дворцовом саду. Тихий шелест пальм и акаций навевал на Бильгамешу покой и воспоминания. Ничего впрочем конкретного в этот час, отдельные картины и образы, из разряда тех, которые потом хочется вспомнить, но никак не удается. Бильгамешу, смуглый худощавый, с курчавыми черными волосами, отдыхал. Грудь и бедра его прикрывала тончайшего льна туника-канди с короткими цельнокроенными рукавами. Канди была расшита яркой бахромой и покрыта изысканной вышивкой. Под нею, Бильгамешу носил длинную шерстяную юбку, разрисованную охрой и расшитую бахромой и широкий кожанный пояс, украшенный драгоценными камнями. Кидарис, царская коническая тиара с лентами, лежала рядом.