Я, конечно, с радостью изъявил желание.

4

Все вместе мы поднялись на второй этаж и вошли в одну из дальних комнат, в которой жила Син Чен. Внутреннее убранство говорило о том, что номер принадлежит женщине. Шкафчик, наполненный костюмами в традиционном стиле, был приоткрыт для проветривания (погода была влажной и довольно тёплой, поэтому на вещах могла появиться плесень), кровать аккуратно заправлена, везде царили порядок и чистота.

Стены были увешаны полотнами, выполненными в стиле традиционной китайской живописи, в центре комнаты стояли три мольберта с картинами, изображающими горы Цан. Вид был явно из окон комнаты Тянь Ся, а картины были в разной степени готовности. Работы были хороши. Все они изображали традиционные сюжеты: водоёмы, леса, горы, древние деревни и джонки на волнах… На одной из картин был изображён пожилой мужчина, сидящий в беседке над водопадом и смотрящий вдаль на молочно-розовый закат. На его коленях лежала трёхглазая красная маска из тех, какие носят актёры в китайской опере. Лицо человека было выписано поразительно чётко, каждая линия и каждая деталь были ясны и рельефны, но стоило отвести взгляд ‒ лицо тут же исчезло из памяти.

‒ Твои картины восхитительны, – выдохнул я.

‒ Они хорошие, – улыбнулась Син Чен, – но не мои. Вернее, мои, но нарисованы они под воздействием силового поля, и я не могу поставить на них подпись или печать. Авторство – большая ответственность. Пусть пока остаются как есть, неподписанными.

‒ Ты рассуждаешь как писатели Древней Руси, – сказал я со смехом. В этом кругу интеллектуалов мне самому не терпелось блеснуть своими познаниями – доказать, что я достоин их общества. – Помнится, и писцы, и художники времён Средневековья полагали, что творчество исходит от Бога, человек – только проводник. Поэтому считали кощунством вписывать своё имя.

‒ Очень верный подход, – заметил Хуршид.

‒ Подход, действительно, оправданный, – сказал Манфу. – Творчество исходит от мирового поэтического источника, однако человек тоже вносит свою лепту. Человек, чтобы облечь дарованное ему вдохновение в удобоваримую форму, должен изучать своё ремесло. Готовый продукт – настолько же плод силового поля, насколько творение человеческих рук. Поэтому я не гнушаюсь ставить свою печать на моей каллиграфии, но не продаю свои работы, а раздариваю. Подберу что-нибудь подходящее и для тебя, Аньпин.

‒ Я бы подписывала свои картины, – призналась Син Чен, – если бы создавала их в другом месте. А здесь… когда ты знаешь, что силовое поле настроено на тебя, каждое творческое усилие будет иметь успех. Эти картины не гениальны, но они, по крайней мере, закончены. Обычно я не могу довести начатое до конца. Эти наброски на мольбертах – то, что я пыталась создавать после чая с линьчжи. Я не могу их завершить. Поэтому я и думаю, что мои права на все эти работы… ограничены.

‒ Я думаю, что мы, скажем так, имеем полное право на то, что создаём здесь, – тихо произнёс Чуань Дзон, до сих пор хранивший молчание. – Это моя точка зрения, я её никому не навязываю, знаете ли. Силовой поток на нас действует повсюду, просто здесь его влияние, скажем так, немного сильнее. Однако этим влиянием тоже как-то надо управлять и распоряжаться. Человек является мерой вещей, и творчество – мой свободный выбор. Поэтому я подписываю свои композиции, а не так давно продал подборку нот для гуциня. Недорого, но мне приятно. И это не только моё тщеславие; я считаю, что всё созданное нами здесь необходимо передавать в мир, знаете ли. Иначе для чего это всё?

Син Чен смущённо рассмеялась:

‒ У каждого из нас свои представления… и каждый по-своему прав. Но для меня в творчестве всегда был важен сам процесс. В этом, наверное, и кроется моя проблема… Но на настоящий момент я морально не готова передать картины сторонним людям. Даже в этом доме в коридорах висят чужие полотна, а вот каллиграфия, в большинстве случаев, принадлежит руке Манфу. Сейчас я готова показывать моё творчество только друзьям.

‒ Эти картины заслуживают того, чтобы на них смотрели, ‒ сказал я.

Син Чен погрустнела:

‒ Видишь ли, я боюсь того эффекта, к которому может привести демонстрация моей живописи. И боюсь того, как это повлияет на меня. Изменения в современной китайской культуре глобальны. Люди, в большинстве своём, разучились ценить произведения искусства, проникаться ими и уважать их… самостоятельность. Большинством людей владеет жажда обладания. Они захотят приобрести мои картины, отнять их у меня. Купить. А я больше всего страшусь утратить то, что я здесь создала…

Я не особо разбираюсь в живописи, тем более китайской, но, на мой взгляд, картины Син Чен были превосходны. Глядя на них, можно было практически вживую ощутить себя частью того пространства, которое они изображали. Рисунки захватывали своим простором и движением, водопады и реки словно бы по-настоящему существовали на полотнах, можно было почувствовать движение воды. Нитевидные ветви деревьев вибрировали в потоках незримого ветра, далёкие корабли в искрящемся море надували паруса и плыли, при этом оставаясь на месте… Это было сродни созерцанию живописи импрессионистов: восприятие картины в целом приводило к ощущению движения и полноты жизни, но вглядывание в конкретные детали портило эффект.

5

До обеда ещё оставалось время, и мои друзья занялись делами по хозяйству. Хуршид отправился готовить обед: эта обязанность передавалась здесь по очереди. Син Чен поднялась в комнату Тянь Ся. Чуань Дзон взял лопату и пошёл во двор разгонять талую воду, чтобы ночью она не превратилась в ледяной каток.

Манфу предложил мне пройтись.

Мы обошли дом и по хорошо протоптанной тропе отправились в заросли тростника и ельника. Тропа вела наверх, и вскоре обозначилась вершина небольшой горы, на которую мы взошли в течение получаса. Манфу, в силу своего плотного телосложения, мучился одышкой, громко отфыркивался, но мужественно шёл вперёд. На горе стояла каменная беседка с покатой оранжевой крышей. Крыша поросла тщедушным кустарником, будто жидкие волосы на старческой голове.

‒ Здесь мы периодически медитируем по утрам, – сказал Манфу, с хриплым присвистом переводя дыхание, – так что в следующий раз, если что, будешь знать, где нас искать. Может быть, захочешь присоединиться. Воздух тут замечательный.

Воздух, действительно, был прекрасным, наполненным ароматами влажного леса, земли и снега. Я дышал полной грудью и чувствовал, как каждый вдох придаёт сил, проясняет сознание и дарит ощущение покоя. В горах было прохладно, в тени по-прежнему лежал снег, но яркое солнце и радостные пятна вечнозелёных растений создавали иллюзию того, что сейчас разгар лета…

‒ Погода здесь, в южном Китае, очень изменчива, – словно прочитав мои мысли, сказал Манфу. – Днём может быть жарко, а ночью ‒ бах! ‒ и всё засыплет снегом. В течение дня перемены тоже могут быть весьма разительны. Последний снегопад прошёл недавно, за пару дней до нашего с тобой приезда. Внизу, в Дали, обычно идёт дождь, но в горах валит снег. Высокая влажность и туманы создают изморозь на ветвях и траве. Это бывает очень красиво: иней на субтропических растениях. Как-то зимой я был на горе Хуаншань во время снегопада. Потрясающе. Но здесь бывает нисколько не хуже.

‒ Я бы хотел на это посмотреть. Но погода, похоже, наладилась, вон как тепло!

‒ Хах! Ни в чём, касающемся погоды, нельзя быть уверенным, – рассмеялся Манфу. – Думаю, если ты поживёшь тут пару недель, то сильно удивишься.

‒ Да я уже и так всему тут удивляюсь.

Мы оба рассмеялись.

Спустившись с горки на другой стороне, мы, повинуясь направлению петляющей дорожки, вышли к небольшому озеру, на поверхности которого плавало несколько миниатюрных айсбергов. Озеро подпитывалось водой, сходящей с заснеженных пиков, и походило на каменную чашу. В зарослях на берегах гнездились птицы, воздух полнился их разноголосым щебетом. Мы уселись на ствол поваленного дерева. Манфу, соскучившийся по преподавательской деятельности, дал мне несколько рекомендаций относительно улучшения моего произношения. Сам он придерживался пекинской нормы и говорил на чистейшем северном диалекте, не забывая добавлять напевный суффикс «эр» в конце наречий и существительных. Не речь, а песня, заслушаться можно.