После Хундустана сколь поубавилось всех сил. И писать тяжело. А и перед глазами не столь многое встаёт. Что-то видел и вправду сам, а другое слыхал...

«А Цейлон — пристань немалая на Индийском море. И там на горе высокой схоронен праотец Адам. А около той горы добывают самоцветные камни — рубины, агаты, хрусталь. И слоны там родятся, а цену им по росту их дают».

Тут вспомнил, как до Цейлона дописал, вспомнил Китайскую пристань. Это... если что любопытное, как с женщинами тесную близость имеют, это всегда занимало Офонаса... И сейчас вспомнил и писал:

«Китайская же пристань вёл ми велика. А жёны их со своими мужьями спят днём, а ночами ходят к чужестранцам заезжим — гарипам, да спят с ними, и дают они чужестранцам деньги, да приносят с собой кушанья сладкие да вино сладкое, да кормят и поят гарипов-купцов. А любят людей белых, потому как люди их страны очень чёрные. А зачнёт жонка от гарипа дитя, то гарипу деньги даст муж. А родится дитя белое, гарипу белому триста тенег платят, а чёрное дитя родится, тогда и ничего не заплатят, а что пил да ел, то ему халялъ — даром, по их обычаю».

Вдруг вспомнил всю эту путаную тяжкую дорогу назад и почувствовал отчаяние. И тогда отчаяние было, и теперь отчаяние осталось, никуда не пропало. И Офонас писал о том, о прежнем своём отчаянии, а выходило, что изливал отчаяние своё нынешнее... Всё путалось: где какая жара выдавалась, и благословения, которые призывал на Русь; и отчаяние, отчаяние, безысходица...

Писал:

«В Бидаре луна полная стоит три дня. А в Гундустане жара большая не всегда жарит. А ещё — что слыхал, а что и на себе чуял: очень жарко в Ормузе и на Бахрейне, где жемчуг родится, да в Джидде, да в Баку, да в Египте, да в Аравии, да в Ларе. А в Хорасанской земле жарко, да не так. А в Чаготае очень жарко. В Ширазе, да в Йезде, да в Кашане жарко, но там и ветер бывает. А в Гиляне очень душно и парит сильно, да в Шамахе парит сильно; в Багдаде жарко, да в Хумсе и в Дамаске жарко, а в Халебе не так жарко.

А в Севастей губе да в Гурзыньской земли добро обилно всем; да Торьскаа земля обилна вельми; да в Волоской земли обилно и дёшево всё съестное; да Подольскаа земля обилна всем. А Урус ерь таньгры сакласынъ; Олла сакла, худо сакла! Бу доньяда муну кыбить ерь ектуръ; нечикъ Урсу ери бегъляри акай тусил; Урус ерь абадан больсынъ; расте кам даретъ. Олло, худо, Богъ, Богъ данъгры. — А русскую землю Бог да сохранит! Боже, храни её! Господи, храни её! На этом свете нет страны, подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом как братья! Пусть стоит Русская земля, да отчего так мало в ней справедливости? Боже, Боже, Боже, Боже!»

О земле Русской писал тюркскими словами. Уже и сам не понимал, для кого пишет, кому изливает душу. Разве кто просил его излить душу? Ведь не излияний души от него ждали, а доноса на самого себя. Ему бы оправдаться, а не душу изливать! Кто прочтёт непонятные слова? Но разве же он для кого-то пишет сейчас? Он сам себе душу изливает; в чужих словах, которые сделались ему давно привычны...

«Господи, Боже мой! На тебя уповал, спаси меня, Господи! Пути не знаю — куда идти мне из Индостана: на Ормуз пойти — из Ормуза на Хорасан пути нет, и на Чаготай пути нет, ни в Багдад пути нет, ни на Бахрейн пути нет, ни на Иезд пути нет, ни в Аравию пути нет. Повсюду усобицы, повсюду князей убивают. Мирзу Джеханшаха убил Узун Хасан-бек, а султана Абу-Саида окормили ядовитым зелием. А Узун Хасан-бек захватил Шираз, да земля та не признала его, а Мухаммед Ядигар к нему не едет: опасается. А иного пути нет. А на Мекку пойти — веру бесерменскую принять. Потому, веры ради, христиане и не ходят в Мекку, там в бесерменскую веру обращают. А в Гундустане жить — издержаться, исхарчиться вконец; здесь дорого все; один я, а на харч по два с половиной алтына в день шло, а не пивал ни вина, ни сыты, не брал».

Шираз — большой город, и домов-то, быть может, и сто тысяч. В долине пшеница растёт, сады, виноград. А правитель Узун Хасан поставил в Ширазе своего сына Халила-Султана, а тот против отца и пошёл, а Узун Хасан тогда прогнал сына, до Тюркистанских земель гнал, где и спасся Халил-Султан.

А и Багдад — большой город, и живёт здесь глава бесерменский — халиф. А посреди города — большая река, и можно по этой реке спуститься в Индийское море. Купцы по этой реке ходят на кораблях. А плыть восемнадцать или двадцать дней. А ещё и город Басра портовый, а кругом него рощи, и родятся самые лучшие финики.

А выделывают в Багдаде разные материи: нассит, нак, кермози — шёлковые, шитые золотом, на разный манер вытканы деревья, цветы, звери и птицы.

Теперь он торопился завершить своё писание. Всё путалось в уме, всё надо было вспоминать заново; напирали именования городов, теснились в памяти...

«Из Гулбарги пошёл я в Каллур. В Каллуре родится сердолик, тут его и обделывают, и развозят отсюда по всему свету. А много в Каллуре оружейников. А был я там, может, и пять месяцев, не помню; а пошёл оттуда в Коилконду. А там базар большой. А оттуда пошёл в Гулбаргу, а из Гулбарги к Аланду. А от Аланда пошёл в Амендрие, а из Амендрие — к Нарясу, а из Наряса — в Сури, а из Сури — пошёл к Дабхолу, пристани моря Индийского».

Напряг память. Что ещё видел? Многих людей видел, говорил с ними. Но таких, как Микаил из Рас-Таннура или Мубарак, не видел боле. Несколько раз слыхал о Микаиле, но уже не мог бы его нагнать; да и не хотел; ведь уже простились... А в Каллуре видел, как на секиры да на мечи насаживают алмазы — «сулях микунет» — украшают оружие...

Писал дале:

«Очень большой город Дабхол, съезжаются сюда со всего поморья — и Индийского, и Эфиопского. И тут я, окаянный Афонасие, рабище Бога вышнего, Творца неба и земли, позадумался о вере християнской и о крещении Христовом, о постах, святыми отцами устроенных, о заповедях апостольских, и устремился мыслию на Русь пойти. Взошёл в таву и сговорился о плате корабельной — со своей головы до Ормуза града два золотых дал. Отплыл я на корабле из Дабхола града на бесерменский пост, а до Пасхи оставалось, должно быть, три месяца.

А плыл я в таве по морю месяц, должно быть, не видел ничего, одно море кругом. А на другой месяц увидел горы Эфиопские, и все люди на корабле вскричали: «Олло перводигер, Олло конъкар, бизим баши мудна насинь больмышьти», а по-русски это есть: «Боже, Господи, Боже, Боже вышний, Царь небесный, здесь нам сулил ты погибнуть!»

В той земле Эфиопской были мы пять дней. Божией милостью зла не случилось. Много роздали рису, да перцу, да хлеба эфиопам. И они суда не пограбили».

Не знал Офонас, что добрался до нагорного берега северо-восточной Африки! Плыл он в пору дождей. Ветра и течения сместились, и снесло индийскую таву к югу. А что оно такое — месяц на корабле, на сухарях да на вяленом мясе да на рисе — и всего совсем помалу! И только море, только море кругом.

А плыли ведь в Персидский залив. А выплыли на подходы к морю Красному. Никто на корабле не ждал такого! Перепугались все, и знали, отчего боялись. Было чего опасаться.

Не один век ходили этим морским путём корабли, груженные товарами. Плыли и паломники в Мекку и в Медину.

Эти моря всем взяли, хороши дарьи-воды, ежели бы не ходили здесь по водам разбойники морские. Все знали, что от разбойников нет спасенья, и потому и раскричались в отчаянии. К большому счастью, всё обошлось; раздали на берегу припасы и подарки. Пошли на корабле далее. Офонас слушал теперь страшные истории о разбойниках, как они налетали на корабли, убивали корабелышков, рассекали на части и кидали в море, а купцов грабили, оставляя в одних рубахах нижних. И разбойники скакали на палубе и блистали копьями, саблями и широкими топорами.