Вдруг выплывают из памяти многоцветными пятнами игры яркие ребяческие — рюхи, чушки, Малечена-калечина, Двенадцать палочек... А то Посигутки... Дружный бег, драки стенка на стенку... Пухлые синяки... Звонкие перекрики... Раз о Пасхе отец повёл его на колокольню. Отец звонил по обещанию, и Офоня тоже дёргал какую-то верёвочку. Колокольный звон разносился в весеннем воздухе весело и радостно, весело и радостно билось Офонькино сердце... Звон глушил Офоньку, но Офоньке было очень хорошо. Вдали тянулись деревьями леса; ясное прозрачное небо кротко синело над городом деревянным, над полями и лесами. Стоял Офонька на колокольне и живо ощущал всю прелесть весеннего тепла и солнечного блеска. Зелень берёзок весенних глазами впитывал, полною грудью здоровый свежий воздух вдыхал. А колокола гудели, гудели; грачи, летая вкруг колокольни, около покинутых гнёзд, громко кричали и всё-таки не могли перекричать колокольного звона; голуби тихо, смирнёхонько ворковали, приютившись на выступе церковной стены... И был в ту пору Офонька очень добр и ласков...

А вот и дурное смутное воспоминание подоспело: тяжёлый отцовский кулак занесён над головой маленького Офоньки. Бранится, грызётся Офонька с братьями старшими, а на улице колотят его чужие парнишки.

Мать Офонькина, Катерина, некогда полная сил и здоровья женщина, помнится Офоньке изнурённой, горюшей. Её блестящие глаза потускнели от дыма и чада печного, от слёз и бессонных ночей; её цветущее лицо сморщилось и пожелтело; и не прежняя приветливая, а злая улыбка пробегала по её сухим губам...

   — Ноженьки и рученьки так разломило, что просто моченьки нет! — жаловалась она куме. — Вчера всю ноченьку промаялась, соснуть не могла... Под сердце подступает, и спину-то всю раскололо...

Бранивала Катерина холопок, когда в празнишные и гулящие дни уходили, где пиво варено; смотрела прилежно в домашнем деле, старших родичей слушалась. Посуда глиняная да деревянная содержалась в порядке, трёх свиней кормных по осени кололи, солили свинину, коптили. В посты варили мыло из говяжьего сала да из берёзовой золы; свечи сальные маканые мать, бывало, сама делывала; из чёсаного льна светильны ссучивала, сало растапливала в кадочке да обваривала светильны...

Память Офонаса вдруг словно бы в яму чёрную оборочается. Вспоминается сын единственный, Ондрюша, парнишечка лет четырёх; светлокудрявый и до того незлобивый, до того кроткий, добрый, милый... Бабы в родне пророчествовали хором: «Этот парнюга не жилец на белом свете».

   — Такие ребятишки николи не живут подолгу! — качала старая ключница головой в кичке полотенчатой. — Царствие их не здешнее: уж оченно сердцем-то они кротки!..

Офонас игрывал под весёлое время с Ондрюшей, добрые слова привета говаривал, и ласка находилась, и страшная сказка, и прибаутка потешная. «Куморкой» звал добродушно сынишку...

Офонас веки сжимает и вот уже и не видит Ондрюшу, а встают в уме, перед этим смятенным взором внутренним старшие Офонькины братья. Вот Олёшка, прозванный в родне «отпетым»; вот и Стёпка, немощный, бессильный; перед ухарством и силою Олёшки преклоняется Стёпка-мозгляк. Трунит Олёшка над Стёпкой, зовёт «мямлей» да «бабой», но Стёпка не обижается, смехом отделывается от нападений Олёшки; верит, что Олёшка проще его. Зато Олёшка никого не боится; Стёпка же боится всех, кто посильнее его...

Летят в памяти смутные картины... Купол и крест церкви тверской Михаила Архангела сияют в первых лучах восходящего солнца. Красноватый утренний свет проникает в окошки. Настя, молодая жена Офонаса, засучив рукава, катает тесто. Ондрюша, сидя у окна, мурлычет что-то жалобно себе под нос. Офонас на лавке расчёсывает роговым гребнем сполстившиеся волосы... Праздничный день наступает... Офонас стоит в церкви и вместе с другими кладёт земные поклоны, творя набожно крестное знамение...

Офонас искромсал ножом говядину и свалил куски в чашку щей. Щи наварные. А после щей — крынка пресного молока да гороховик...

А память сворачивает вспять. Настю-невесту пропивают. Девки поют ладно:

Густой румянец разливается по бледным щекам девушки, загораются глаза...

Свахи расплетают Насте девичью косу, убирают волосы под «сороку» — бабий убор: «Прощай, коса — девичья краса, довольно тебе по плечам мотаться, пора тебе, коса, под кичку убираться».

Песня ладно течёт:

На столе — добела выскоблена столешница — орехи, пряники. Офонас глядит на Настю. А та сидит против него неподвижно в обычной позе невесты, поникнув головой и сложив руки на коленях. Любовно берёт жених Настю за руку и тихо шепчет ей... Настя краснеет и молча отдёргивает руку... Жених целует невесту...

Стали жить. Правда, в пьяном виде Офонас шумел и буянил, но пил он не от великой радости, как вообще русский человек, и в буйстве особого удовольствия не находил. А хотелось свить гнездо, пожить с женой. Настя-то ему больно по нраву пришлась. Девка работящая, красивая и тихая такая...

Степуха и Олёшка, скинув кафтаны, ловят раков речных. Офонька бежит, малый, догоняет братьев. Большой горшок завары, каши ржаной крутой, — на столе; мать несёт кринку молока, не снятого, а славного густого молока; режет ломти хлеба толстые; гладит Офонюшку по голове...

Нет, не Офоня. Ондрюша это сидит на полу у печки, с ломтём ржаного хлебушка в ручке тонкой...

Крупными хлопьями валит снег с неба серого, покрывает подмерзшую землю, убеляет крыши домов и церквей тверских и красиво увешивает сучья голых деревьев. Крупные хлопья снега падают, кружась, падают и заносят кустарники и белоствольные берёзы...

Сумеречный свет скупо, словно нехотя, пробирается в камору Офонаса. Сумеречный свет, скупой и жалкий, хлопья снега липнут на окошко слюдяное... Несколько мигов кратких пребывает Офонас будто в путанице вязкой и странной. Время и пространство спутались клубком нитяным, грубым, смялись; и от путаницы этой сердце мрёт, книзу падает, к самому пупку будто; колотнувшись, дёрнувшись резко... Долит кашель... Где я? Что это? Дом родной? Тюрьма?.. Офонас приходит в себя и принимается бормотать, покачиваясь потихоньку на лавке, взад и вперёд, взад и вперёд... Всегда велось такое за ним, примечали ещё сызмальства за ним: забормочет вдруг, а что? Песня не песня, стих не стих... Вот и заговорит, заприговаривает вполголоса... Блажной человек... За аналой становиться надобно борзо, а не пишется, лишь говорится-приговаривается, выпеваются-бормочутся-складываются слова... Память вскогтила сердце, не отпускает...

Ондрюша сидит у окошка, завернувшись в отцову епанчу... Офонас бранит Настю: