- Мочи сразу гранатами, если что!.. Я буду через тридцать минут.
Как говорил мой замполит в зоне: "До хрена делов!" - мочить полчаса гранатами.
Мы с Лучом оставлены распорядительным командиром у дома Алика, одной машиной "прикрывать" его на ночь:
- В восемь утра вас поменяют. Глаз не спускать! Мышь не должна проскочить!
Давно не светят в окнах огни. Я сижу под грушей напротив двора, в тени от огромной, на все небо, луны. Идут в высоте, пропитанные зеленым сиянием, облака. В фиолетовом застывшем лесу кружит вальс-бостон ночной листопад. По улице в разноголосье - чужие в деревне, поют свои песни собаки. А я сижу и повторяю, как в "Шоколадке": "Здесь нет фашистов! А только разборки местных ханов и баев. И ты у их дворцов - бесправный дозорный пес, взятый за черный сухарь".
Над улицей стоит тоскливый протяжный вой, и Алик позвонил Сочи: снимай свою пехоту. Нам звонит Находка:
- Оба в машину. Вас, что там, кто-то заметил?
- Собаки что ли?!
...Утром машина засыпана опавшей листвой. Уже прошел назначенный час, и никто не приедет. "Мне некем вас поменять. У меня никто дорогу до вас не знает", - проспавшись объяснил по телефону Сочи. А перед этим Док вызвался на замену:
- Командир, я доеду. Найду, поменяю. Только у меня прав нет. Это ведь ничего?
- Да я начальника ГАИ лично расстреляю, если тебя задержат! - замахнулся Сочи выше пьяной своей головы. - Но, ты, дома сиди.
У БАТЬКИ НАШЕГО МАХНО
Прошло несколько дней, и мы понемногу втянулись в службу. Мы как-то сразу дистанцировались от "Беркута" и сделались другой кастой, которой мог касаться лишь лично Сочи, но которой не касался отряд. Так было легче - жить с отрядом, но наблюдать его со стороны. День полностью проходил в курилке и на кровати, а ночь собирала нас на какую-нибудь задачу. Оригинальную, как вся их республика.
Но с каждым днем в "Беркуте" от нас как будто уходили силы. Я видел, как менялись друзья. Как понемногу пропадала их радость, сменяясь унынием, как из уверенных и сильных, они делались молчаливыми и осторожными. Мы ехали сюда помогать, оставили в России всё, что насобирали за жизнь - семьи, работу, дома, а получилось, что всё это зря. За тридевять земель вместо судьбы воинов нам было уготовано место прислуги, а вместо линии фронта казарма под крышей, где не было и стреляных воробьев.
"Завтра пойдем в атаку, добивать укропский "котел", - собирал нас по вечерам Сочи для поднятия боевого духа. - "Укропы" голодные, холодные, им некуда деться: или подыхать, или уходить с прорывом. У них с собой "Грады", техника, минометы. Вам бить одиночными - это экономит патроны и ясно, что свои. Они всегда лупят очередями до последнего. Кому страшно, скажите сейчас, останетесь здесь. Это бывает. У меня у самого перед боем бывало. Это потом, втянешься в бой - и вроде уж ничего. В бою побежите, сам расстреляю на месте!" Мы получали гранаты, патроны, и расходились готовиться. А командир проваливался в пьяный угар, и через час был уже ни в дугу. А день атаки сменялся днем похмелья и новым запоем.
- Я больше не могу так. Я не сюда ехал, - подходили мы поочередно к Орде.
- Я знаю. Всё знаю, - не знал он, что говорить, кроме правды. - Нас всех обманул Находка. У него не хватало людей в свой отряд. Он просто купил нас за одно обещание фронта. Мы ведь не знали, что станем товаром.
И кто-то уже ходил на вокзал, узнавать про билеты обратно домой.
Мы все опоздали сюда. Мы по разным причинам не приехали в срок, а теперь уже поздно махать кулаком. Мы опоздали сюда, и этого не исправить.
...Сидят во двое, щурясь на солнце, за столом курилки полувековые люди:
Орда - соленая на голове седина, зачерневшие от табака зубы, высокий и статный, со смуглым татарским лицом. "Да, русский я, - улыбается он. - Лицом лишь не вышел. Меня всю жизнь так припутывают... Хорошо я пожил. И военным был, и опером в милиции работал, до капитана дошел, на пенсию вышел. Сыновей воспитал... Отца схоронил. Мать дома осталась за детьми приглядывать. Я уж давно разведен. Хорошо я пожил. Всё у меня сделано в прошлом, и дом есть, и дети в гору пошли. Идти в жизни уже больше незачем. Сиди - смерти жди. Не буду я ждать. Потому сюда и поехал. Есть еще силы и для жизни, и для войны, а тут уж посмотрим. Останусь я здесь насовсем. Пойду в милицию можь... Пенсию свою матери я оставил - не переживаю теперь за нее. Самому ничего не нужно. А на сигареты себя как-нибудь заработаю..."
Луч - всю жизнь за баранкой, безвредный водила с помятым, как у пьяницы, лицом. И всю жизнь, какая досталась, вечный денщик какого-то генерала. Приехал сюда, стал снова водителем на извозе, а больше ничего и не надо. Доволен и спокоен судьбой. Уже в привычке что-то ворчать, наставлять молодых, медленно и тепло одеваться, засыпать под гудение телевизора. "Прошел день - и мне спокойней, что всё хорошо. Завтра проживем - и славно тебе", - никогда не противился он судьбе. На политическую и военную обстановку смотрел, как на необходимый порядок вещей: "Тут и "Беркут" в городе, и "Оплот", и "Восток", и "Сатурн", и много еще этого зла..."
Кощей - маленький, тонкий, подвижный, словно и вправду из сказки. Задумчивый мудрый взгляд и слова щипцами не вытянешь. Бывший офицер-"афганец". Сам он свою историю рассказывал один раз, и я узнал о ней через третьи уста: нагадали Кощею врачи смерть на конце иглы. А игла та в яйце, а яйцо в зайце, а заяц черт знает где... У Кощея многолетняя язва и вот идет дело к развязке. Другой бы стал горевать, вымаливать лишний день, а этот, верный закалке, собрал вещи и подался сюда, где смерти долго не ждут. Не его вина, что попал к Сочи. Уже здесь упал с обострением, попал в хирургию, да снова в строю. "Ангара, говорю, - смеялся Орда, - ты Кощея в больницу ходил навещать? Как он там? Жить будет?" А мне Ангара: "А что с ним сделается? Он же - Бессмертный!" С тех пор за Кащеем завелся второй позывной.
- Что, писатель? - двигается для места Орда. - Какие успехи?
- Глава... - заспанный, руки в карманах, вышел я из казармы, - две тысячи двадцать вторая: "На Западном фронте без перемен", - безнадежно машу я рукой.
При переходе границы на пропускной приметил Орда молодую деваху: лицо так себе, ничего интересного, но долгие, как тень на закате, ноги, и наполнена грудь до краев.
- Док, оцени! - привлек он бойца.
- Десять баллов, - едва взглянув, дал высшую оценку Док.
И вот прошло лишь несколько дней.
- Ты взял самую высокую шкалу, Док, - сижу я теперь в курилке напротив него, - Это правильно. Но тогда не было выше оценки, и никто не знал, что она будет. Но, Док, прошло время. И сегодня я бы дал той девочке двадцать по высшей шкале. А завтра ты дашь уже пятьдесят. И так, пока мы не вернемся обратно. Здесь другие расценки, Док...
Всё люто тут в "Беркуте":
Рядом метет плац "робот" - пленный из своих, на местном жаргоне. Сидел ночью в подвале, сейчас выпустили на шрафработы. Нагибается подобрать у урны бычки, его бьет сапогом часовой:
- Медленно движешься!
Мы смотрим, не вмешиваемся. Откуда такая жестокость?
- Слышь, друг, за что тебя? - окликает его Орда, когда уходит боец.
- Они говорят, за пьянку! - еще не остыл от волнения "робот" - обычный парень, крестьянин или рабочий. - Нарушил, мол, комендантский час и сухой закон республики. Жена вчера сына родила уже в полночь, шел с роддома домой, по дороге выпил бутылку пива - его-то продают при этом сухом законе!.. Меня хватают и тащат - "У нас недельки две посидишь!" За, что?!.
Местные делятся на две касты: вояки и "роботы". И из первых очень легко перейти во вторые. Не спасают никакие заслуги. Ночью ушел с поста начальник караула. Третьи сутки в наряде, забыли сменить. Догнали, схватили, разоружили - в подвал, в "роботы". Утром, уже без ремня, китель навыпуск, разгружает на кухне продукты. Его боец пришел с увольнения с запахом перегара; пил дома вчерашним днем. Выбили зубы, дальше - "робот", подвал. Но рядовой оказался покрепче начкара: "Я, - говорит, - выйду отсюда, вам, твари, не только зубы, дух из вас вышибу!" Отсидел так два дня, и за забор его навсегда: хромай, мол, отсюда...
