Единственными, кто с разных сторон переживал за всё это, были зеки. Что, презирая запреты, и по ночам включали тайком телевизор.

- Ну, что орлы... - выходил я утром перед ними во двор. - Кто хочет в штрафбат, смыть кровью вину перед Родиной?

В ответ разноголосье:

- Пиши всю пятую секцию! - гордо выступали одни.

- Не виноватые мы, - улыбался кто-то. - Но воевать пойдем!

- На Луганск, начальник! - кричали в строю.

- Только, если ты - командир!

Конечно, кому-то была грош цена, как бойцам, другие никуда б не пошли: воевать-то - не воровать, но многие из этих людей были искренны, и действительно б сели в вагоны, когда б собирали штрафной эшелон.

- Я командиром не буду, - улыбался теперь уже я. - Меня в первом бою в спину тут шлепнут. Я бы и сам некоторых отправил в расход.

И мне аплодировали за откровенность.

А днем, отдельно от остальных, ко мне всерьез подходили зеки отряда, синие от всех наколок, как изолента:

- Когда нас?

- Никогда, - отворачивал я лицо. Потому что знал, что за следующим будет вопрос.

- А, ты, когда? - задавал его каждый, кто приходил.

- С вами уедешь... - уже для себя говорил я ответ.

Почему-то в то, что я должен ехать, верили все - целая зона в тысячу человек. Утром я выходил на плац или открывал двери камер, а мне оттуда больную тему:

- Еще здесь, начальник? А мы тебя по телевизору ждем увидеть. А в отпуск пойдешь, поедешь?

- Зачем? - пытался я от них что-то скрыть.

- Сейчас это модно: ехать в отпуск на Донбасс.

Это были единственные люди, хоть и по ту сторону решетки, кто меня понимал. Мои сослуживцы пусть и были неравнодушны, но считали всё это нереальным и сумасшедшим: "Мы никогда туда не поедем. Мы ведь и вправду всю Отечественную отсиделись по лагерям". Не понимая, что сами себе, а не зеки определили им срок.

...К середине августа стало ясно, что идет к финишу концерт "Новороссия". В окружении зал, и по всей сцене сбивают дикие пули. Дымит оркестровая яма и гаснет, словно электрический свет, едва взошедшее солнце. Готовятся стать новым Грозным Донецк и Луганск. Всё кончено для республик. Оставлен Славянск, пал Краматорск, отрезаны мятежные столицы.

И вот 18 августа Новороссия перешла в наступление по всем фронтам. Пошли вперед, ломая фашистские шеи, русские батальоны - внуки и правнуки советских воинов-освободителей. И в несколько суток села в "котлы" вся хваленая армия "великих укров". И без того, бичами гонимые в бой, показавшие способность воевать лишь при превосходстве один к десяти, бросая технику и людей, с Луганщины и Донбасса в панике катились в обратную сторону украинские фронты.

Надломилась на Донбассе украинская кость. Не вынесли русского сопротивления внуки Мазепы и дети Бендеры. Отстояли от нацисткой нечисти шахтеры свой край. Народная армия Новороссии: шахтеры и агрономы, строители и студенты, милиционеры и уголовники, юристы и бухгалтера, пекари и врачи... Люди, по зову сердца, шедшие в бой. Склонявшие над плахой голову, а не колени. Солдаты, ставшие при жизни легендой.

Побежала украинская армия. Заюлила от ужаса в Киеве вся фашистская хунта. Побелел розовощекий президент Петр Кровавый. Покрылись испариной лысины и залысины новоявленных геббельсов: яценюков, турчиновых и аваковых... Засверкали, надвигающиеся с Востока штыки и, стуча копытами, в панике бросилась лизать хозяйские сапоги вся чертовщина. Зачесались грязные шеи да заныли нечищеные рога. В те дни ползла на коленях, как на отрубленных ногах, в Белые дома Президентов вся сатанинская секта. Ползла к своему Сатане, сутулясь от страха.

И загремело небо от возмущенного голоса лживых "мировых демократий" Запада и Америки. И от этого грома не дошли до Киева, не разбили цепи всей Украины, и не перевешали на площадях киевских гитлеровцев, русские войска. Вновь показали русские всему миру, никому не нужное великодушие.

5 сентября было остановлено наступление. Отползли на запад истрепанные лохмотья армии "великих укров". Россия собрала в Минске Киев и Новороссию, дав заключить перемирие. Лицемеры и ехидны - бендеровская прислуга, еще надменно торговалась за каждый проигранный метр земли. Словно не её полки были в щебень раскрошены в Иловайском и в Южном "котлах", разбили лбы о двери обеих столиц. А едва только кончился Минск, бросилась по миру с протянутой лапой - собирать подачки для новой войны.

...Я просидел отступление, просидел наступление. Я не знал, как вырваться из тюрьмы.

В августе на меня "донесли" за видеообращение в помощь Донбассу. И один генерал поставил в углу доноса свою роспись и запись: "На аттестацию. Уволить". На месте в колонии на общей планерке меня обвинили, ни много, ни мало, в оскорблении президента, сказав писать рапорт на увольнение, потому что завтра в тюрьму. Но уже зеком по тяжкой статье. Из того зала все уходили шокированные. Не каждый день судят человека за оскорбление президента.

- Зачем это сделал? - спрашивали с меня.

- Родина в опасности.

- Какая Родина... - смотрел на меня один, как на блаженного. - Родина - она здесь! В тюрьме!

Кому, видно, и тюрьма - Родина.

- У меня видео твое в столе лежит. Я несколько раз его посмотрел. Там куча уголовных статей. Если пустить его в дело - сядешь! Сядешь за разжигание межнациональной розни, - по душам делился со мною другой.

Меня тащили на аттестацию, как "не справляющегося с должностными обязанностями" - вон куда вывернули.

- Дайте мне отпуск. Поищу себе место, - пришел я до кадров.

- Какой еще отпуск? Только через увольнение. Иначе по отрицательной, - вертелась на каблуках одна кадровичка.

Пришел в управление кадров:

- За что увольняете?

- На жопе надо сидеть! Не высовываться, - свернул там очками другой кадровик.

На эти аттестационные комиссии я не ходил, благо ведь знал результат - прочел на бумаге приказ генерала: "Уволить". Я сдавал кровь и получал за это отгулы в назначенные для судилища дни.

Но день за днем я всё больше оставался один. Если поначалу кто-то подходил поддержать, и не скрывал возмущения, то мало-помалу, все тихо стали проходить мимо меня. Я шел каждый день на работу, а надо мной, чувствовал, висел приговор. Да, трудно стоять одному. Но я не переживал насчет этого. Меня бы хватило на год и на два. Когда бы не обстоятельства.

В один такой день подошел старый опер, всерьез дав совет: "Зашей карманы".

Тогда я понял, что мне не устоять против этих людей. Что они готовы на все, для следующего доклада: "Ваше приказания выполнено! Уничтожен!"

Я, помню, сидел в кабинете на зоне и думал: "Как, ты, загнал себя в эту яму? Что, сколько не выбирайся, а только сильнее осыпаются стены". Можно было искать виноватых, можно было пытаться и дальше вилять. Но сам собой пришел ко мне единственный правдивый ответ: тебе не устоять без Новороссии.

Но и она должна была переходить века! А кто про нее напишет? Кто, кроме меня!

Всё просто решилось в моей голове: пожертвовать всем, оставить семью и работу, и ехать на фронт.

В конце сентября я подал рапорт на отпуск с последующим увольнением по собственному желанию.

- Богато играешь. Не боишься переиграть? - спросил меня друг.

- Когда ставка - жизнь, не ставят вопрос о пенсиях и ипотеках.

В последний перед отпуском день меня вызвал к себе зам генерала по кадрам.

- Есть решение генерала - уволить. И оно будет сделано. Твой отпуск - последнее, что есть у тебя.

- Вы, сами видео видели?

- Нет, - честно признался полковник.

Так, наконец, получил я свой отпуск. А рапорт на увольнение я отозвал почтой, и в зоне его получили. И оставили дальше служить.

Сложнее всего было врать семье. Сначала сказал, что в тайгу, а после, что на границу, пропускать гуманитарные грузы. И, кажется, мне поверили.

Как было ехать туда одному? Какой дорогой и с кем? В сети я нашел контакты, попросил анкету добровольца, заполнил и отправил по почте. И мне назначили место встречи - Ростов-на-Дону. Никаких тебе документов, кроме своего паспорта, никаких тебе медкомиссий, всё на честном слове, что сам здоров. Я уезжал один, без команд и сопровождающих. Сам по себе. Собрав вещи, старую чеченскую "горку", ранец, разгрузку, еды на дорогу.