– Кончать надо, – бросил он Виктору. – Палач, выбирай инструмент. Топор или бензопила.
Шершень засуетился:
– Тебе тут что, техасская резня бензопилой?
Драп не обратил на его слова внимания:
– Выбирай, я сказал.
Петр вмешался:
– Драп… Может, ты сам его того… – голос его дрожал. – Сам его… У тебя лучше получится. А мы с Витьком деньгами воздадим. Отработаем.
Драп сделал зверскую рожу. Петр вывел его из себя.
– Выбирай, я сказал. Ну!
Виктор показал взглядом на бензопилу. Петр сделал круглые глаза.
– Бери, политический. Вырежь у Южного под сердцем законное клеймо.
Виктор поднял пилу. Было ощущение, что все это делает другой человек. В голове разлилась тяжелая изотопная ртуть.
Кривуля вынул фляжку из внутреннего кармана. Протянул Виктору.
– Вот. Волчок для тебя браги налил. Наебни.
Виктор перехватил емкость. Бензопила мешала отвинтить пробку. Кривуля помог и первым сделал большой глоток. Виктор обтер пальцами горлышко и отпил. Брага отдавала хлебным вкусом. Будто и не на ягодах. Сделал еще два глотка.
Кривуля забрал флягу. Подтолкнул в сторону жертвы. Виктор с пилой наперевес стал по миллиметру приближаться к дереву, где был привязан Южный. Только теперь пленник стал вырываться из пут.
Виктор застыл в шаге от жертвы. Сзади подгонял Драп. Слева, присев на бревно, курили Кривуля с Бородавкой. Шершень достал мобильник и стал набирать цифры, каждое нажатие сопровождалось глухим бляком.
Драп приказал:
– Заводи мотор.
Шершень дозвонился.
– Кончаем щас, – отрапортовал он. – Минуты две еще… Может, быстрее.
Отключился, но продолжал стоять с телефоном в руке. Тер им пухлую небритую щеку. Виктор слышал, как пластмассовый корпус цепляет каждый волосок щетины. Он завел пилу. Ему показалось, будто она ревет в сто раз громче прежнего. Оглянулся на Драпа. Тот несколько раз зачерпнул большой ладонью воздух, жест означал – не медли!
Оглушительно гавкнула птица на дереве. Виктор сделал еще полшага. Южный бешено рвался на волю. Задралась рубаха. Завиднелась розовая ссадина на боку, успел натереть о сосновую кору.
Драп потерял терпение. Ругнулся. Обнял сзади Виктора, заграбастав обе его руки в свои. Поставил пилу горизонтально и согнутым коленом припер палача к жертве. Оставалось еще сантиметра три. Виктора замутило, он свесил голову вбок и выплюнул горький комок. Закашлялся.
Драп сказал:
– Не ссы, политический.
Пила коснулась живота Южного. Тот резко дернулся вбок, но только глубже увяз в пиле. Визг жертвы и визг пилы смешались.
Дорофеев зажмурил глаза, дернулся что есть сил и вырвался из объятий Драпа. Разворачиваясь, он всадил ему визжащее лезвие в грудь. Драп заорал. Очумевший Виктор открыл глаза, и блеск срезанных Драповых ребер навсегда отпечатался на сетчатке. Справа на него летели Кривуля и Бородавка с взведенными топорами. Он отмахнулся от них рычащей пилой, развернулся и побежал в сторону Шершня. Шут все еще чесал мобильником щеку. Виктор бросил пилу ему под ноги, выхватил телефон и рванул в чащу. Ему в спину ткнулось древко топора. Даже с ног не сбило.
Он оглянулся. В метрах десяти за ним бежал Петр. Бородавка подсек его. Петр, падая, крикнул:
– Не останавливайся, жми…
Виктор и не думал останавливаться.
В голову что-то тюкнулось. Тяжелое. В извилинах всплыла бегущая лермонтовская строка: «И кто-то камень положил в его протянутую руку…» Или это Пушкин написал?
Минут через двадцать беглец тормознул, обняв сочащуюся белой пеной сосну. Погоня отстала. Сердце колотило в саднящие ребра. Виктор вспомнил разрезанную грудину Драпа. И вновь побежал. Тут и вспомнил: «…правой не загребай, левой не отставай, глаза от ветвей защищай».
Большая страна: есть где спрятаться.
Виктор потыкал кнопки телефона на предмет, нет ли навигатора. Но уже знал, что нет. В колонии разрешали пользоваться только ретромоделями, где только звонки и СМС. Чтобы ни камеры, ни bluetooth. Связь не находилась, что неудивительно – откуда вышки в лесной глуши…
Виктории он бы позвонил сейчас с удовольствием. Когда она эмигрировала в Швецию, под крылышко к марокканке Латифе, с которой у них сначала вспыхнула жаркая переписка, а потом и страсть, общение их с Виктором стало эпизодическим. Машу она забрала с собой. Дорофеев писал Вике в фейсбучную личку раз в две недели, а то и реже. Что жив, что все более-менее. Слов десять, двенадцать. Она присылала слов этак двадцать. О том, как Маша учится, каковы их успехи в шведском языке, что летали на выхи в Гренландию, что нашли новую квартиру – сорок пять минут до даунтауна, но зато какие виды…
Дорофеев заметил ягодные кусты. Обмяк возле них. Притягивая веточки к лицу, губами обрывал ягодную мякоть. Ягод было видимо-невидимо, урожайный вышел сезон. Не столько наелся, сколько утолил жажду. Был смысл набрать ягод впрок, но не во что. Насобирал в карман. Его все еще била лихорадка, руки дрожали, вдоль позвоночника бегали неутомимые ежи.
Солнце танцевало примерно на четырех часах. До темноты была еще куча времени. Дорофеев побрел, стараясь левой не отставать…
Еще до отъезда Виктории многие его дружеские связи порвались. «Хемингуэи» разбрелись кто куда. Гитарист подался на Гоа. Подтянул язык, устроился инструктором йоги и назад возвращаться не собирался. Виктор натыкался в соцсетях на его индийские фотографии – то он курит огромный бонг на сансете у ленивого океана, то позирует в какой-то изящной йоговской асане, то сидя на потрепанном мопеде, пальцами показывает «виктори». И везде улыбчивый, счастливый. Иногда они перебрасывались сообщениями. Гитарист сразу предупредил Дорофеева: о политике он знать ничего не хочет, сами, мол, там разбирайтесь. Но в случае приезда Виктора в гости обещал помочь с размещением. А трубач подался в движение Антимайдан. Виктор с изумлением наблюдал, как тот в фейсбуке постит пропагандистские тексты и в комментах славит порядок Всевышнего Лица. Общаться они перестали.
6
Дорофеев видел, что новоявленный режим не совсем тоталитарный. Он был блевотный, тошнотный – но не тоталитарный. Оставлял какие-то щели, скважины. Узкие – но оставлял. И если ты хотел расширить для себя просвет, полынью, найти убежище своим мыслям, нужно было найти друзей, единомышленников. Нужно было построить альтернативную реальность, малое государство в государстве огромном. Не вляпаться, не замазаться, сберечь честное имя – вот что стало доблестью в наступивших временах. Потеряв на холодной гражданской войне нескольких друзей, Дорофеев нашел новых. Те не были упертой демшизой – просто начитанные ребята, не желающие участвовать в общем неврозе. Нормальные. Психически здоровые. Собирались они в небольшом чайном подвальчике. Болтали об американских сериалах, книжных новинках и, конечно, абсурдной хронике текущих событий. Много смеялись. Бывало, застревали в квартире Юры Голосова, руководителя небольшого частного театра, благо квартира его была в центре города. В конце нулевых Юра удачно инсценировал ерофеевскую поэму «Москва – Петушки», спектакль по городским меркам вышел такой оглушительный, что репертуарные театры, испугавшись конкуренции, перестали предоставлять Юре в аренду свои сцены. Выступать стало негде. Теперь он держался на плаву лишь за счет корпоративов. Но их, увы, было немного.
Лесь Листопадов перебрался на Волгу из Одессы, на тамошнем Привозе он познакомился с русоволосой Надей, а навестив ее однажды, полюбил волжские места и без долгих сборов перебрался к ней. Правда, через полгода они разбежались. Лесь домой так и не вернулся, а устроился оператором на местный телеканал.
Саша Коршунов зарабатывал на жизнь переводами с китайского, а в свободное время рисовал гигантские абстракции. Кстати, именно он познакомил друзей с книгой «Шанцзюнь шу» и заключенными в ней идеями легизма, которые в первом веке до нашей эры пришли на смену конфуцианству. Коршун легко укладывал максимы легизма в две фразы: «Режим, где хорошие люди управляют плохими, всегда страдает от беспорядков, а тот, где плохие властвуют над хорошими, управляется на славу. Когда в стране процветают стихи и история, этикет и музыка, добродетель и самоусовершенствование, благородство и честь, ум и споры, тогда правителю некого использовать для войны». Совпадения с новой российской реальностью были очевидны, и было ясно, с какого образца Кремль усердно плагиатит.
