1
– Девушка, какую часть фразы «я не хочу с вами разговаривать» вы не уяснили? – впервые за два дня осады Маша почувствовала, что лед между ними треснул. В голосе Свекольникова появилась ироническая нотка.
– Петр Михайлович… Я восемьсот километров проехала. Под Вяткой меня чуть не изнасиловала пара демобилизованных. И деньги уже на исходе.
Свекольников громко выдохнул и направился в сторону пятиэтажки. Маша уже выучила его траекторию: дом – магазин, магазин – аптека, аптека – дом. Вне этого треугольника он замечен не был. В поселке было только три улицы, на первой располагался магазин, на второй – аптека, на третьей – дом Свекольникова. Два катета и гипотенуза. Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, вспомнилось Маше без особой пользы. Она догнала его и зашагала рядом.
– Ну кто мне еще об отце расскажет? Я была у Кривулина, у Сурмина. И все перенаправляли к вам. Ведь вы с ним дружили…
Свекольников притормозил.
Не глядя на Машу, усмехнулся:
– У Кривули она была… И у Бородавки… Нашла кого расспрашивать. Это ж шестерки Волчка. У них в мозгу дыры с мой кулак.
– Петр Михайлович… Я даже не знаю, жив ли отец.
Тот замотал головой. Прибавил шаг.
– Чего не знаю, того не знаю. Хотя небеса ему, похоже, намерили семь жизней. На моих глазах он одну потерял. Другой бы как миленький скопытился, а Витя только задумался на минутку, не пора ли менять платформу, отряхнулся, да и назад, в солнечный мир, вернулся. Не пора, значит.
Прошли метров десять молча.
– Ненавижу вспоминать Черную Дыру. Что ни день, как камень.
– А у вас какая была статья?
– Та же самая, что у отца вашего. Очернительство и оскорбление чувств… У многих тогда вырос вот здесь, около щитовидки, – Свекольников показал где, – новый орган, что слишком остро реагировал на оскорбление…
Он сплюнул. На землю легла густая белая субстанция, похожая на птичий помет.
– …Оскорбление разных чувств – религиозных, патриотических, верноподданнических. Люди жадно всматривались в пристальные глаза телевизора, которые им указывали, на что оскорбляться. И тогда этот орган в зобу раздувался, как у пеликанов. Если репрессии применяются в интересах общества, это нормально – так тогда говорили. В первую волну посадок мы с Витей и попали.
– С отцом… – Маша обрадовалась, что Свекольников разговорился.
– В судах стали разбирать принципиально непроверяемую область – человеческие чувства. Вещество субъективное. Видимо, в какой-то палате весов и мер должен был находиться эталон нормы того человеческого рецептора, что отвечает за оскорбление. Вот только толщина кожи у всех разная. Один оскорблялся, если при нем кто-то Крым украинским называл, другого оскорбляла фотография Мика Джаггера на чьей-то футболке. Нелепейшие статьи, в общем.
– Кем вы тогда работали?
– Старшим редактором портала «ВЛоб». Даже не портал – так, портальчик. Философско-аналитический. У нас, кстати, и с посещениями было не ахти. Тыщонка в день, не более. И рекламы собирали с гулькин хлястик. Но кто должен был, нас заметил.
– Это уж после убийства Немцова?
Свекольников посмотрел на Машу как на дуру. Шумно втянул носом воздух.
– Я вам рассказываю про время Черной Дыры. С убийства Немцова тогда уже года три минуло. Или даже больше.
Он вновь сплюнул белую слюну.
– Хотя в чем-то вы правы, – сказал он примирительно. – Убийство Немцова послужило катализатором перемен к худшему. Как говорится, расчесали.
– Я знаю лишь, что отца за его сочинения посадили.
– Так его роман «Щит уповающим» я еще до суда читал и даже небольшую рецензюшку у себя успел тиснуть. В целом хвалебную. Определяя жанр романа, все время срывался с одного на другое: роман-гротеск, роман-фэнтези, фарс, предсказание… Потом я понял, это был Витин отчаянный крик души. Масштаб стал виден гораздо позже. Гораздо…
Они подошли к крыльцу. Свекольников зарылся в карманах, перегибаясь, как тонконогая птица. Вытащил грязную скомканную тысячу, на которую летом 2028 года, что стояло на дворе, и пирожка с повидлом нельзя было купить, еще какое-то колесико, какую-то мятую квитанцию – и только тогда достал гибкий смарт-ключ.
Не успел Свекольников поднести ключ к двери, как замигал чип в его ладони. Петр Михайлович полоснул ногтем по линии жизни – ладонь окрасилась ярко-голубым и чип заговорил женским голосом: «Хотите денег? У нас они есть всегда! Займы, кредиты, инвестиции…» Свекольников, легко хлопнув по ладони, отрубил связь.
– Ну дела… До Черной Дыры не знали, как от спама избавиться. А он и сегодня никуда не делся. Вот и мы, люди, для мироздания спам. Судьба нас гнобит, закрывает входы и выходы – а мы сквозь щели просачиваемся. Просто спам.
На пороге он остановился.
– Если б вы знали, как не охота выгребать все это из памяти…
Маша нарисовала на лице заискивающую мину.
– Ну, пожалуйста-пожалуйста… Я проделала такой длинный…
– Даже не представляете, – Свекольников перебил. – У меня в голове несколько нобелевских тем лежит, но я их не трогаю. Боюсь, начну писать – с инфарктом слягу.
Он резким движением распахнул дверь.
– Ладно, проходите.
Маша повесила куртку на крючок.
– Что это у вас? – схватил Петр руку Маши, там чернели две буквы «ВЛ». – И вас успели оклеймить?
Маша коснулась пальцами букв.
– У вас разве такого нет? Нас всех классом водили…
Когда отца посадили, Маше исполнилось шестнадцать. За два года до этого он съехал из их двухкомнатной в Щербинках. Маша не вполне понимала причины разлада в семье. У отца любовниц не наблюдалось. Мама тоже не искала связей вне дома. Однако они отдалились друг от друга, как потом скажет отец: раскидало по углам словно бильярдные шары. Им, возможно, и не следовало жениться и жить вместе, а нужно было после первого же секса разъехаться каждому по своим рельсам – в какой бы лабиринт те ни вели. Чем дольше они жили в щербинковской двушке, чем лучше узнавали закоулки душ друг друга, тем яснее видели, какую оба совершили ошибку. Различия между ними не стачивались, а разрастались. И то, что когда-то казалось заусенцем, превратилось в сучок.
Они стали лишь случайными попутчиками семейного путешествия. Но признаваться в том себе не спешили – и по привычке во всех разладах обвиняли хмурое божество безденежья, его и порицали денно и нощно.
Когда родители Маши познакомились, имя Виктора Дорофеева в городе гремело. Ну как же – вокалист группы «Фолкнер и его хемингуэи»! Его песни ставили на «Нашем радио», а в «Чартовой дюжине» патетический хит «Я хотя бы попытался» даже поднялся до пятого места. Но хотя рецензенты музыкальных изданий и называли альбомы «Фолкнера» «вневременными шедеврами» и «нетленками с хорошо забытыми человеческими интонациями», отводили группе место в узкой рок-андеграундной нише. Это был удел всех, кто, невзирая на давление нового государственного курса, алкал старых хиппистских символов веры: любви, свободы и рок-н-ролла.
В третий срок правления Всевышнего Лица песни Виктора на радиостанциях ставили всё реже, там пришла очередь маршей и патриотической патетики. И с концертами стало сложнее. «Хемингуэи» видели, что дни коллектива сочтены и потихоньку подыскивали халтурки на стороне, а найдя, хлопали дверью. Дорофееву приходилось латать заплаты в составе, на что уходило много нервов и времени.
Между тем тот прессинг, который свободолюбивые люди поначалу воспринимали как увесистую государственную длань на своих плечах, постепенно превращался в ношу, не рассчитанную на человека. Дышать еще разрешали, но не полной грудью. А Виктор Дорофеев в клубах продолжал петь о своих символах веры, делая вид, что свобода все еще является частью ландшафта. В день, когда на очередной концерт «Фолкнера» пришло всего четырнадцать человек, Виктор понял, что с музыкой надо завязывать. Арт-директор клуба, не глядя в глаза, сунул ему несколько бумажек. На каждого участника пришлось по полторы тысячи. Дорофеев раздал музыкантам эти невеликие деньги, улыбнулся и произнес: «Ребята, по-моему, это все». Те не улыбнулись в ответ. Давно уже шушукались: мол, Витек сбрендил.
