— А абстрактное искусство?

— А вот там ни черта нет — ни образов, ни искусства. Так… — Дориан Иванович сделал порхающее движение рукой, — игра воображения без образов.

— Я настаиваю, что есть искусство врача, пекаря, токаря. Все, что делается красиво, — все искусство. У математиков есть понятие — красивая формула. И математика — искусство.

— Ну, — протянул Дориан Иванович, — мы говорим о разных вещах. Если так расширять рамки данного понятия… Оля, ты будешь ужинать? — крикнул Дориан Иванович вслед упорхнувшей дочери.

— Нет, папа, — ответила Оля.

Она была уверена, что через некоторое время в ее комнате появится Гончаров, и не ошиблась. Но что-то ее остановило, когда она уже собиралась было прогнать его.

Он сел в свое любимое кресло. И сидел молча.

— Будете мне признаваться в любви? — спросила Оля.

— В любви? — искренне удивился Гончаров. — Вы б видели себя со стороны. Какая там любовь?

— И как я выгляжу со стороны? — полюбопытствовала Оля.

— Кажется, что в любой момент вы можете рвануть откуда-нибудь пистолет и всадить пулю в лоб.

— Вам-то за что пулю?

— Так, для профилактики.

«Или он дьявольски проницателен, или просто продолжает развивать свою любимую тему», — подумала Оля.

— Будете стрелять? — осведомился Гончаров.

— Нет, не буду. Почему вы такой злой?

— Да вот попался пациент интересный. Разговорил его, настраиваю на любовь к жизни, к людям, к женщинам, цветам, собакам, деревьям…

— Стойте, стойте, — перебила Оля, — что это вы тут городите — люди, женщины. А женщины что, не люди?

— Извините, неточно выразился. Так вот, а он мне заявляет: деревья я любил, люблю и любить буду, а вот людей ненавижу. И видели бы вы его лицо. Я спрашиваю — за что ненавидите? «За терпение», — отвечает. Чувствуете, как созвучно сие заявление вашим мыслям?

— Я ничего подобного не говорила.

— Прямо так, как он, не говорили, но ведь все ваши заявления были просто пронизаны воплем, если разрешите так выразиться, — не хочу терпеть, хочу мстить.

— В общем, да, — призналась Оля.

— И мне стало страшно, Оля, — опустил голову Гончаров, — сидит напротив меня гнусный тип и говорит вашими словами. Не надо лезть в грязь, Оля. Душа очень тонкая материя. Ее не отстирать, не отбелить. Человек постоянно занимается саморазрушением и самосозиданием. Если перевешивает что-то одно — катастрофа неизбежна. Саморазрушаясь, человек отбрасывает старое; созидая себя, он приобретает новые черты, позволяющие ему оставаться человеком.

— Так вы считаете…

— Саморазрушение может быть таким же бесконечным, как и самосовершенствование, — перебил ее Гончаров. — Человек живет до шестидесяти, семидесяти и даже восьмидесяти лет, а у него ад в душе. Вы стали за несколько месяцев другим человеком, Оля. Ваши идеальные мужчины с ломами и вилами до добра вас не доведут. А вы ведь в юности наверняка зачитывались Антуаном де Сент-Экзюпери. Угадал? Маленький принц и так далее. Кстати, почти все женщины знают одну фразу этого изысканного француза — мы в ответе за всех, кого приручили, — мне ее часто цитируют.

— Антуан де Сент-Экзюпери, — сказала раздраженно Оля, — как вы помните, был летчик. Больной и пожилой человек, он был сбит над морем, сражаясь за Францию. Тогда как такие гуманисты-прагматики, как вы, отдали Францию немцам.

— Но вы-то, Оля не летчица, а налетчица. Поймите меня правильно, когда женщина, подобная вам, становится президентом компании, а бывший президент, господин Дубцов, исчезает в неизвестном направлении, то возникают определенные вопросы.

— Говорите прямо.

— Пожалуйста. Я уверен, что вас втянули в темную историю. Я знал Дубцова. С чего бы ему куда-то исчезать? Кстати, вы не знаете, куда он делся?

— На правлении «Аттики» обсуждали данный вопрос, — хладнокровно ответила Оля, — мне сказали, что у Валериана Сергеевича возникли проблемы со здоровьем и он улетел за границу заниматься с известным йогом.

— Ну да, — уже мягче сказал Гончаров, — я об этом слышал. И что вас рекомендовал в качестве президента компании Трубецкой, тоже знаю. Но вот насчет здоровья Дубцова… Он о голову кирпичи колоть мог.

— Вот и докололся, — спокойно сказала Оля.

— А вы знаете, Оля, почему я с вами так жестко разговариваю, — усмехнулся Гончаров, — да потому, что и мне приходят порой в голову довольно гнусные мысли. Настолько гнусные, что я с вами поделиться не могу. И гнусные желания тоже. Я грешник, Оля.

— Я так понимаю, ваши терзания к политике отношения не имеют?

— Абсолютно никакого, но я вас хорошо понимаю. Когда начались в стране перемены… как бы поточнее сформулировать. Я понял, что могу делать то, чего раньше не посмел бы. Помните популярную фразочку — разрешено то, что не запрещено, — так вот, я скоро понял, что на самом деле разрешено почти все.

— Покайтесь, Гончаров, вам будет легче.

— Я и каюсь.

— Да нет у вас никаких грехов, — улыбнулась Оля, — какие-нибудь терзания насчет совращенных пациенток.

Гончаров посмотрел на Олю неприязненно. Облизал сухие губы. Передернул плечами.

— Если коротко, — сказал он, — вы мне интересны потому, что идете к своей цели без колебаний. Я так не могу.

— Митя, у нас с вами пошел совершенно дурацкий разговор, — заметила Оля, — я ничего не знаю о ваших грехах, и они мне неинтересны. Но я вижу: вы хотите что-то сказать и боитесь. Ну коль боитесь — не говорите. Что вы все жметесь?

— Вас, Оля, можно любить, а можно ненавидеть.

— Не переживайте, Митя. По-моему, вы всегда оправдаетесь в собственных глазах.

Гончаров поднялся с кресла, постоял в раздумье и сказал:

— Что бы ни случилось, я, Оля, вам друг.

— Хорошо, я запомню.

В этот день Оля обязательно должна была попасть на могилу Старкова. Она не была там уже неделю. Но Тимофеев попросил Олю сходить на встречу с одним политиком-оппозиционером и поделиться потом с Гавриилом Федоровичем своими впечатлениями.

Оля вошла в переполненный небольшой зальчик какого-то ДК и пристроилась у стенки. Но ей почти сразу же уступил место мужчина лет сорока пяти. Он так дружески улыбнулся, что Оле оставалось поблагодарить и улыбнуться в ответ.

Она села, осмотрелась. Люди были в основном предпенсионного и пенсионного возраста. Но выражение их лиц было особенное. В обычной московской толпе люди выглядели понурыми, утомленными и немного испуганными. Здесь же каждое лицо выражало отчаянную, злую решимость бороться.

Рядом с Олей сидела полная женщина лет пятидесяти в очках. В смуглых рабочих руках она держала одну из оппозиционных газет. Видно, читала ее в ожидании политика.

На трибуне в это время стоял высокий нескладный мужчина. Он надсадно выкрикивал фразы-лозунги. Оля поморщилась и поймала на себе внимательный взгляд сидевшей рядом женщины.

— Он неглупый мужик, — кивнула она в сторону выступавшего, — но не оратор. А вы, если хотите, вот эту статью почитайте.

Женщина ткнула пальцем с коротко подстриженным ногтем в заголовок одной из статей.

«Похоже, они все тут друг к другу относятся как родные», — подумала Оля и взяла газету, начала читать статью.

Но тут по залу прокатился шум, аплодисменты, кто-то даже встал. Через зальчик упругой походкой шагал высокий, еще молодой человек в хорошо сшитом костюме.

Выступавший оборвал свою пламенную речь на полуслове и, застенчиво улыбаясь, уступил место политику. Скуластое лицо того порозовело. Он, кажется, волновался; окинув беглым взглядом зал, помрачнел. Наверное, он хотел видеть здесь более молодых людей, но ему выбирать не приходилось.

Он начал медленно, как бы с трудом подбирая слова: не выступал, а беседовал с присутствующими. Минут пять он давал собственную оценку расстановке сил на политической арене.

Но его перебили выкриком из зала: «Вы лучше скажите, почему русский народ спит?»

Политик нервным движением провел по лицу и замолчал.

— Зачем перебили! — крикнул один из слушателей.