Д. не хотел показывать, что обеспокоен: чета Баттисти осталась в отеле. Позади бюро у входа начинался холл, скромно обставленный плетеными диваном и креслами. На круглом столике валялись туристические буклеты. С этого неуютного места можно было наблюдать за уличными прохожими, за всеми, кто входит и выходит из отеля, а также за месье Гобфеном. Здесь обыкновенно кто-нибудь находился: то курил, уткнувшись в журнал, какой-то толстяк, то, вооружившись карандашом, разгадывал кроссворды молодой человек. Ни тот, ни другой не интересовались происходившим в этом уголке, похожем на дно бокала, где они высыхали, подобно остаткам влаги. Д. занял одно из кресел напротив читающего толстяка. Тот высморкался. Сидевший за бюро месье Гобфен снял трубку телефона. «Алло, Феликс? Это Гобфен. Такси на пять двадцать пять…» Самое обычное распоряжение, ничего особенно, только цифра 525, отметил Д. Голос дамы отозвался в ушах и принес облегчение. «Вы не забыли заказать машину на полшестого?» «Нет, мадам, можете не беспокоиться, мадам…» Пять тридцать – это все-таки не 252, да и машину она могла заказать заранее. Облегчение опять уступало место тревоге. Толстяк листал журнал. Уходя, он окинул Д. тяжелым взглядом. Ключа в бюро не оставил, прошел мимо Гобфена, будто не заметив его. Невежливо. «А если пойти за ним?» – подумал Д. Приход Надин отвлек его от безумных мыслей, но Гобфен снова взял трубку телефона. «Ну что, – спросила Надин, – ты идешь?» Д. едва заметно кивнул; очень медленно достал коробок спичек, собираясь зажечь папиросу. Гобфен позвал к телефону месье Стивенсона – имя всемирно известного писателя, автора «Острова сокровищ», по ассоциации с ним вспомнился Милтон, его «Потерянный рай». «Yes? Sir… I received at three forty a wire for you… Yes, Sir…»[1] Сообщил о телеграмме с почти двухчасовым опозданием? Непонятно. А что означает 340 по коду? Я схожу с ума, подумал Д. Он вышел. На улице столько народу, в толпе никого не заметишь. Толстяк возвращался в отель под руку с женщиной, похожей на испанку. «Очень просто, они собираются вместе провести ночь, поэтому он и взял с собой ключ… Если только он не привел ее, чтобы показать меня…» Пара, чуть склонившись вперед, вошла в отель – так бросаются в пропасть.

…Не в их интересах арестовывать меня. Я мог бы тогда обратиться за защитой к французским властям. Им нужно лишь найти меня, это хуже всего. Уже нашли? Вопрос сводится к месье Гобфену. Чаша весов колебалась между да и нет. «Надин, мне нужно посмотреть подшивку «Матен»». Оживление городских улиц всегда действовало на Д. успокаивающе, хотя было бы ошибкой считать себя в большей безопасности, затерявшись на тротуаре среди множества людей, чем в четырех безмолвных стенах. Быть может, уличная толчея наводит на мысли об открытом бое, лицом к лицу. Толпа может сыграть на руку преследователям одиночки. В ней у него больше шансов; но когда ему противостоит хорошо оснащенная организация, вероятность несчастья сводит это преимущество на нет. Тем не менее, улицы большого города, где может поджидать столько ловушек, предоставляли Д. поле для инициативы. Горожанин, даже обложенный со всех сторон невидимыми преследователями, на каждом перекрестке должен рассчитывать на себя, противостоя нежданным встречам с той же волей к жизни, что дикарь в родных джунглях, использующий их как укрытие – нет, иллюзорное укрытие перед лицом хорошо организованной облавы. Но действительно ли облава хорошо организована? Если зверь не обезумел от страха, у него всегда есть возможность спастись. Человека отличает от зверя то, что он не должен терять рассудок ни при каких обстоятельствах.

В окрашенном грязно-красной краской здании редакции «Матен» с большими окнами негромко гудели станки. Бруно Баттисти без труда получил подшивку газет за последнее время. Преступление произошло не на площади Клиши, а на улице неподалеку от площади Бланш, статью иллюстрировала плохого качества фотография – похожая на жирного таракана, раздавленного на бумаге. Тело юноши, лежащего на животе, с вытянутыми вперед связанными руками. Постельное белье под горлом покрыто черными пятнами. Репортер, полуграмотная шпана, писал о жертве как о «последователе британского эстета Оскара Уайльда, скабрезные похождения которого не сходили в свое время с газетных полос…» – Кретин, кретин! Упоминание о «загадочном чернокожем танцоре» развеяло туман подозрений вокруг месье Гобфена.

– Все в порядке, Надин. Хочешь, отдохнем где-нибудь сегодня вечером?

– Это будет непросто, – ответила молодая женщина, улыбнувшись в знак согласия. – Но если ты хочешь…

По привычке он просмотрел раздел объявлений, который не читал после своего бегства. И обнаруженный там призыв поразил его, словно неожиданный удар. «ЖОСЛИНА умоляет Ива написать ей. Срочно. Большое горе. Остаюсь верной.»

– Надин, это от Дарьи.

– Саша, я думаю, мы можем ей доверять…

Мы больше никому не можем доверять. И никто больше не поверит нам. Ужасная связь, самая спасительная в мире людей, эти невидимые нити из золота, света и крови, объединяющие тех, кто предан общему делу, – мы разорвали их, а подозрение разорвало еще раньше, как – неведомо… «Ты всем веришь. В мире больше не осталось веры. Все рухнуло. А мы были сама вера. Думали, что постигли путь Истории и можем двигать ее вперед… И кто мы такие? Пойми…»

Д. не стал говорить этого. Высокие заброшенные ворота Сен-Мартен походили на триумфальную арку, посвященную забытым победам. На высоте человеческого роста старые камни покрывала беловатая плесень старых афиш. Перед ними останавливались люди в поисках пропитания – или хорошего бифштекса, если повезет – готовые ради этого копаться в любой грязи. Смирим гордость! Треть модисток, цветочниц и швей, которым требуются ученицы и подмастерья, поставляют девушек в дома терпимости, если не на панель. Объявления мебельщиков выглядят честно, как и предложения о ремонте велосипедов (хотя последние привлекают внимание угонщиков), ведь хорошенькая девчонка не может столярничать, не правда ли? Когда они шли к площади Республики, в серых, напоенных легкостью сумерках начали зажигаться первые вечерние огни. У Д. кошки скребли на душе, он упрекал себя за то, что старая дружба заставляла его возобновить прерванные отношения. Призыв Дарьи вызвал воспоминания о самом далеком, самом чистом в его прошлом. Да, было и чистое, даже в жестокости.

– У меня уже не будет времени увидеться с ней, – сказал он громко, ища оправдания. Через пять дней мы уезжаем.

– Сделай невозможное, Саша, ты не можешь ее так оставить. Нам нечего опасаться с ее стороны.

Пять дней, и страница будет перевернута. Вывески Парижа зажигались волшебными огнями, за всеми стоял торг, за многими – торг грязный и бесчеловечный, но свет их создавал какую-то фантастическую поэму. Маленькие кофейни и их симпатичные посетители, металлические будки туалетов на краю тротуаров, внизу которых можно было видеть края штанов писающих людей (пейте, граждане, писайте, граждане, жизнь хороша, чего стесняться! И пусть хоть весь бульвар это видит!), витрины часовщиков, обувщиков, книжных магазинов, забегаловки, цветные открытки грубовато-шутливого содержания, – вульгарная и гордая цивилизация, превыше всего ставящая комфорт, где человеку предоставляется максимум возможностей жить легко, а значит, свободно, не напрягаясь.

Весьма опасно не напрягаться… Очарование Парижа, которого не найти больше нигде на свете, в том, что здесь забываешь о жестокости, о продуманной суровости, которые создают великие державы. Даже в пороках до времени видится некое величие (любое величие в обществе служит питательной почвой для пороков). Можно дорого заплатить за неловкую попытку жить по-человечески, когда для этого открывается столько возможностей…

За стенами одинаково шестиэтажных домов люди жили изолированно, со своими драмами, хорошо питались – чувственные, порой утонченно сентиментальные, не чуждые и своеобразной жизни духовной; на широкой, не шикарной, но ярко освещенной площади Республики слышалась не только французская речь, но и идиш, девицы за стеклянными витринами кафе были из простонародья, служанки, торгующие любовью – тоже своего рода служба…