— Аминь, — произнес голос за дверью.

— Hex пан отворже, — продолжал я.

Дверь перед нами настежь раскрылась, и старик, очевидно, хозяин хаты, пропустил нас вперед.

В коридоре было темно, и он не мог нас разглядеть, но в комнате, при свете огня, старик растерялся. Обросшие, грязные, мы могли насмерть испугать хоть кого.

Срывающимся и дрожащим от страха голосом он спросил:

— Докондо, панове, иде?

— Hex то пана не цекави, — ответил я грубо старику и сразу перешел на русский язык. — Сами не видите, что мы босые, в такой мороз по дороге ходить скверно, ноги замерзают. Вы должны дать нам немедленно обувь.

Старик упал на колени и плаксивым, умоляющим голосом заговорил:

— Панечко, бо нема!

— Врешь, старый хрыч! — крикнул на него Петровский и двинулся по хате, тщательно осматривая углы.

Через несколько минут внимательной «ревизии» комнаты он притащил две пары ботинок, бросил их на пол и сказал:

— Ты, Петька, примеряй их, а я тем временем постерегу этого старого поляка.

Я быстро примерил ботинки. Они оказались как раз впору.

— Готово, — произнес я.

— Вот и хорошо! — весело сказал Петровский и, обратившись к старику, резко крикнул:

— Ты, старый хрыч, неси-ка нам поскорее хлеба, а то тебе будет… — и он выразительно провел рукой по горлу.

Этот жест не нуждался в дополнительных пояснениях, но старик не двинулся с места. Должно быть, он настолько был ошеломлен случившимся, что потерял способность соображать.

Петровский махнул на него рукой, и мы стали торопливо шарить по шкафам, сундукам, не обращая никакого внимания на старика. Нашли хлеб, масло и забрали.

После этого обыска Петровский подошел вплотную к старику и, глядя на него в упор, заявил решительно:

— Мы идем из Германии, где пробыли четыре года в плену. Сейчас возвращаемся на родину. Через месяц пришлем тебе деньги за ботинки и хлеб.

Растерявшийся старик ничего не ответил.

Мы стремглав бросились из хаты.

Последующие ночи прошли без особых приключений. Продолжали шагать на запад. Как-то ночью увидели много огней.

— Город какой-то, ребята! — сказал Петровский.

— Да, может быть, это уже и Германия… — задумчиво произнес Исаченко.

— Нет, наверное, еще польская территория, — отозвался Борисюк.

Остановились. Надо было принимать решение, как двигаться дальше. Обращаться с расспросами к кому бы то ни было рискованно. Не знали, идти ли по направлению к городу, или выжидать. Расстояние до города, как мы определили на глаз, было незначительное, а между тем уже рассветало.

Не желая рисковать, решили расположиться на отдых.

В стороне заметили несколько занесенных снегом скирд. Это было настоящим чудом.

Установив очередь дежурства во время сна для всех товарищей, зарылись в насквозь промерзшую солому.

Первым взял на себя обязанности по нашей охране Петровский.

Через три часа он разбудил Борисюка, а сам улегся.

После Борисюка наступила моя очередь.

Я с трудом преодолевал дремоту. Вдруг услышал стук колес и голоса. Гулко застучало сердце.

«Неужели за соломой? — подумал я. — Нет, не может быть, вероятно, возле скирды проходит тракт, которого мы в темноте не разглядели».

Стук колес тем временем становился все явственнее— он приближался. Тогда я решил разбудить товарищей.

— За соломой! — испуганно проговорил Исаченко.

— Молчите, ребята! — прошептал Петровский. — Будем действовать так. Если мы еще в Польше, — а это мы выясним, когда услышим, на каком языке будут разговаривать приехавшие, — назовемся пленными, бежавшими из Германии: на родину, мол, в Польшу возвращаемся. Петька будет с ними разговаривать по-польски. Борисюк по-немецки. Если же услышим немецкую речь, стало быть, мы уже в Германии. В этом случае скажем, что мы русские пленные. Вот и весь сказ. Помните, что путать нельзя. Все остальное объявляйте по-старому, как условились раньше: ты, Петька, из Минска, Исаченко из Витебска, Борисюк из Виленской губернии, а я из Кайданова. В Германии, мол, были в лагере Ляндсдорф, куда попали в шестнадцатом году после боя под Кенигсбергом.

— Янек, подъезжай тут, бо тутай слома взрушена, лепей бензе взесть, — услышали мы вслед за этим звонкий молодой голос.

— Все ясно, — сказал Петровский. — Надо вставать. Мы в Польше. Петька, не подгадь!

Я собрал все свое мужество и решительно поднялся наверх. Внизу у скирды, увидел подростка лет семнадцати с вилами в руках. Очевидно, он намеревался укладывать на телегу солому, в которой мы укрывались.

— Пане, не бойтесь! — обратился я к нему по-польски. — Вы наверное, поляки?

— Так! — произнес подросток, вздрогнув.

Не успел я опомниться, как Петровский, спрыгнув со скирды, уже очутился возле подростка и с радостным лицом крепко тряс ему руку.

— Где мы находимся? — спрашивал он, глядя восторженно на поляка.

Тот молчал, не понимая Петровского.

Я стал рассказывать поляку историю нашего пребывания в немецком плену, всячески разукрашивая ее подробностями.

— Сейчас бежим на родину, — горячо пояснил я поляку, — так как узнали, что эти места заняты польскими войсками… А далеко ли нам еще идти до родной, желанной Польши? — задал я ему вопрос.

— Да вы уже в Польше. Немецкая граница в двенадцати километрах отсюда.

Стало быть, мы не дошли до границы, где нас ожидала свобода, всего каких-нибудь двенадцать километров. Вот так досада!

Делать нечего. Необходимо выпутаться из этой истории. Раз затеяли игру, надо ее продолжать.

Подросток кликнул своего старшего брата, находившегося в нескольких шагах от нас.

Я вынужден был и этому внушить доверие к нашим словам, повторив историю бегства из немецкого плена.

Я вдохновенно снова изложил эпопею издевательства над нами, «польскими пленными».

Материала для рассказов у меня ведь было достаточно — стоило только вспомнить наше житье-бытье в Стрелкове, отнеся все это за счет немцев, а не поляков.

Поляки слушали нас, затаив дыхание. Лица их горели ненавистью к немцам. Временами, особенно, когда я рассказывал о систематическом избиении польских пленных плетками из телефонной проволоки, у них срывались восклицания:

— Холеры, скурве сыне!

Мы стали успокаиваться. Очевидно, они нам поверили, ибо стали подробно и ласково отвечать на наши нетерпеливые вопросы.

Выяснилось, что город, находившийся на расстоянии получаса ходьбы от нас, назывался Иновроцлав. Расположен он в двенадцати километрах от границы с Германией. В городе, по словам братьев, в это время сосредоточивались польские силы, направлявшиеся на фронт для борьбы с немцами. Оба молодых поляка жили на хуторе, находившемся от скирды соломы, где мы были застигнуты, на расстоянии всего лишь полукилометра.

Янек пригласил нас всех к себе.

Положение создалось такое, что отказываться от гостеприимства поляков было нельзя. К тому же мы не видели для себя особенного риска в посещении домика братьев. Жилье их стояло уединенно, на новых людей мы вряд ли там могли наткнуться, а братья не внушали никаких опасений.

Они крепко поверили, что мы беглецы из немецкого плена, сочувствовали нам и были полны желания всячески нас утешить.

Мы помогли ребятам нагрузить телегу соломой и тронулись вместе с ними к хутору.

Подъехали к хате.

Стасик, так звали младшего брата, побежал вперед, чтобы сообщить матери о неожиданных гостях — пленных из Германии.

Через несколько минут подошла старая полька в чепце, участливо стала разглядывать нас. Мне пришлось и ей сообщить несколько подробностей о нашем житье-бытье в Ляндсдорфе. Она внимательно выслушала, покачала головой и любезно пригласила войти в хату.

Вскоре был готов обед. Мы сытно поели. За обедом каждый из нас сообщал какие-нибудь дополнительные подробности о немецких зверствах.

Так как днем идти дальше мы не рисковали, то решено было время до наступления темноты использовать для починки своей ветхой одежды. Старуха-полька, видимо, старалась оказать нам внимание: дала ниток, принесла какие-то тряпки для заплат.