Мужчина, подхватив сумку, спешит к выходу. Очередь с готовностью кивает: да-да, конечно, понимаем. Фермеры, эксперимент. Внедрение новых методов хозяйствования. Хамству – бой…
Примерно через час Крылов вываливается на улицу с чувством до конца исполненного долга. Ибо! Его спину теперь приятно отягощают пакет с тремя килограммами нормальной картошки (пусть и пополам с землёй), а также – гулять так гулять! – банка настоящего венгерского лечо, пучок роскошного зелёного лука, баночка мёда и двести граммов сушёных лисичек, нанизанных на суровую нить.
"…Ох, Шишкин! Вот ты сидишь сейчас в Лодке и даже не подозреваешь, какой мощный подарочек движется в твою сторону… Вдох-выдох, раз-два… Возможно, ты уже лежишь на диване, усталая и продрогшая, и собираешься с силами, чтобы сварганить ужин. Я умоляю тебя, Шишкин: не надо! Выбрось из головы эти вредные мысли. Ведь уже через пять минут я возникну на пороге – такой любящий, нежный и заботливый. И буду с радостью чистить эту картошку – для тебя. И буду с наслаждением крошить этот лук – для тебя. И в итоге нажарю целую сковородку вкуснятины, а потом притащу её тебе прямо в постель и буду любоваться, как ты её склёвываешь: аккуратно, по-птичьи, ломтик за ломтиком… Вдох-выдох, три-четыре…"
У перехода через Садовое кто-то касается его плеча. Крылов оборачивается: Сурен! Приятель стоит у него за спиной, отсвечивая фирменной улыбкой.
– Привет, Лёша-джан.
– Здравствуйте, сэр… Кажется, вас можно поздравить?
Сурен – худощавый армянин с красиво седеющей головой и длинными узловатыми пальцами с массивным серебряным перстнем в виде узорного креста, возник в его жизни ещё в ноябре. Строго говоря, они не столько приятельствовали, сколько соседствовали по работе, так как участок Крылова по улице Гиляровского 1–3 вплотную примыкал к участку Сурена по улице Гиляровского 5–7.
Сурен, конечно, сильно отличался от всей прочей дворницкой братии. Даже в том, как он одевался, выходя на участок – длинное чёрное пальто с болтающимся хлястиком, чёрная широкополая шляпа и начищенные до блеска чёрные туфли на высоком каблуке – сквозило явное желание подчеркнуть, что он, Сурен Галстян, оказался здесь абсолютно случайно и в силу некоего житейского недоразумения, которое вот-вот будет им успешно преодолено.
Совместное разгребание снега, перемежаемое разговорами за жизнь, вскоре привело к тому, что Крылов был посвящён не только в главные вехи бурного суренова прошлого, но и в содержание его амбициозных планов на будущее.
Биография армянина, как выяснилось, была с детства ушиблена джазом. Его папа, некогда известный в узких кругах саксофонист, сделал всё, чтобы сын ступил на ту же профессиональную стезю. И Сурен, в общем, папиным начертаниям следовал. То бишь с отличием окончил музыкальное училище и затем четверть века исправно дул в саксофон, разъезжая по стране в составе разнообразных джаз-бэндов. Но, поскольку характер у Сурена также оказался папиным, а именно на редкость вспыльчивым и горделивым, он так же быстро портил отношения с начальством и был систематически гоним и увольняем.
Схожая участь постигла и его семейную жизнь. Женат он был четырежды (как он мрачновато шутил – "по разу в пятилетку"), и все четыре раза застрельщицами развода становились именно жёны, в какой-то момент отказывавшиеся терпеть его долгие простои и яростное нежелание иметь детей до тех пор, пока "в дверь не постучится Её Величество Удача". Причём каждый новый развод в буквальном смысле слова выбивал почву из-под суреновых ног, поскольку сопровождался с его стороны очередным квартирным жертвоприношением.
Так, своей первой жене, носившей романтическое имя Ануш (что в переводе с армянского означало – "Сладострастное дыхание утра"), он великодушно оставил однокомнатный кооператив, подаренный ему папой в ознаменование успешного окончания училища. Развод со второй женой, носившей не менее романтическое имя Сэда (что означало – "Нежнейшая"), лишил его отцовской дачи в Красково, где он постоянно проживал после развода с первой. Третью жену по имени Заруи (то есть – "Жрица храма огня") он привёл в родительскую "трёшку" у метро "Белорусская", ибо самих родителей к тому времени уже не было в живых.
Соответственно, когда отношения с Заруи также разладились, кирпичная сталинская "трёшка" пала жертвой размена на две типовые "двушки" в спальных районах и, по традиции целуя на руке серебряный перстень с армянским крестом и прописывая к себе свою последнюю жену Шаганэ (то есть – "Кроткую, как дыхание ребёнка"), он делал это в твёрдой уверенности, что она и есть та финальная армянская женщина, с которой ему предстоить дожить до гробовой доски.
Но, к разочарованию Сурена, целование креста вновь не помогло и "финальная армянская женщина" оказалась ничуть не лучше своих зацикленных на бытовухе предшественниц. Она также считала, что в настоящей армянской семье должны в обязательном порядке водиться деньги и дети, а настоящий армянский муж обязан ежедневно ходить на работу и возвращаться домой лишь к ужину, заботливо приготовленному армянской женой. А если он этого не делает, или делает нерегулярно, то ему нужно почаще закатывать настоящий армянский скандал, сопровождаемый бросанием тапок, ложек и разнообразной небьющейся посуды (поскольку бросаться бьющейся посудой, с точки зрения настоящей армянской жены – верх расточительства).
Уклонившись от очередного града проклятий и предметов, Сурен вспылил и сделал то, что уже проделывал трижды. То есть собрал свою гастрольную сумку и красиво ушёл, швырнув на стол ключи от квартиры. Правда, уже в лифте спохватился, что идти ему теперь, в общем-то, некуда, но возвращаться не стал, а постучался к давнему знакомому, с которым дружил ещё с шестидесятых.
В семье знакомого царило приподнятое чемоданное настроение. Сестра его еврейской жены Иланы, давно обосновавшаяся в Штатах, наконец-то выхлопотала им иммиграционные американские визы и они доживали здесь последние недели, распродавая мебель и прочие вещи, не вошедшие в багаж. Сама их кооперативная "трёшка" была уже продана: через счета дружественного СП на имя сестры в Нью-Йорке было переведено восемь тысяч долларов, что по нынешним временам выглядело неслыханной удачей.
Знакомый проникся ситуацией Сурена и сказал, что тот, разумеется, пока может пожить у них. Ноу проблем. И заодно, кстати, тоже подумать об отъезде ("…Эх, Суренчик! Ты даже не представляешь, какие там теперь мощные расклады! Ты Гришу Гальперина помнишь? А Борю Жолквера, с которым мы на фестивале работали? Так они давно свой собственный бэнд сколотили! Сначала за Гершвина взялись, а потом смотрят: публика постоянно что-нибудь советское просит. Типа: водка, гласность, кей-джи-би. Ну, они и погнали фишку: Утёсов, Дунаевский, то, сё. Ты пойми: "совок" сейчас на Западе – темка модная. Там даже наши рокеры недоделанные, которые в музыкальном смысле – полные нули, умудряются бабки сшибать. А чего уж тогда про таких профи говорить, как Гриша с Борей. Или как мы с тобой, между прочим… Вот поэтому, старичок: не бзди! Разводись пошустрее и кидай анкету в американское посольство. Как бы: так, мол, и так, джентльмены. Всю жизнь, типа, подвергался гонениям за любовь к великой американской культуре. В связи с чем прошу дать возможность творить в условиях свободы, демократии и уважения прав человека… Американцы это любят, кстати. Когда к ним не просто пожрать просятся, а – по идейным соображениям. А как визу сделаешь – звони. И мы с тобой такой бэнд заделаем, который даже Жолкверу с Гальпериным не снился!..").
За три недели проживания в чужой квартире, всё более гулкой из-за продаваемых вещей, Сурен окончательно понял, что другого реального шанса переломить судьбу, кроме как свалив в Америку, у него и вправду не осталось. Поэтому, проводив знакомого на рейс до Лос-Анджелеса и помахав ему на прощание шляпой, он начал действовать. То есть сначала, разумеется, решил проблему крыши над головой, временно устроившись дворником. Затем подал заявление о разводе. Затем приобрёл несколько аудиокассет для изучения американского английского по методу Илоны Давыдовой. Ну и, само собой, в один прекрасный день отправился в американское посольство за иммиграционной анкетой.
