Аркадия Павловна так до конца и не поняла, почему сегодня ее настолько раздражила рецензия Савранского, что захотелось выступить адвокатом оперетты. Может быть, потому что перед ее глазами пронеслась залпом прожитая в искусстве жизнь, целая галерея образов: Сильва из одноименной оперетты, Мариэтта в «Баядере» Имре Кальмана, Зорика в «Цыганской любви» Ференца Легара, Арсена в «Цыганском бароне» Иоганна Штрауса, Анфиса в «Сладкой ягоде» Евгения Птичкина… В театре ее памяти ─ избранные. Ее сердцем избранные. Аркадия Павловна открыла деревянную шкатулку, в которой лежали перевязанные атласной ленточкой письма. Учитель игры… Учитель жизни… Всеволод Сергеевич Горштейн. Ей вновь захотелось перечитать письма, которые ей писал ее Учитель.
«Я получил твое чудное письмо! С гордостью цитировал его киевским актерам. Да, ты становишься взрослей. Пока ты молода, это радостно! Я очень верю в тебя, Адочка! Ты ─ способный, талантливый человек… Что самое главное, очень способный к труду. И, преломив шероховатости характера, наверняка станешь большой актрисой. Я верю в тебя! Борис Абрамович очень хороший режиссер. К тому же обладает педагогическим талантом. Ему можно доверить себя. Я буду рад узнать обо всех подробностях твоей работы и жизни».
Она представила Всеволода так живо и ясно, как будто видела его только вчера, но таким, каким знала его в студенчестве. Высокий, с венчиком седеющих, когда-то кудрявых волос вокруг лысого блестящего черепа, щемяще нелепый ─ с пластикой подбитой царственной птицы ─ он всегда держался прямо. Нарочито прямо. А глаза, тронутые улыбкой, светились изнутри мощным интеллектом, мудростью, ненасытной жаждой жизни и всеведением про все и каждого. Ему невозможно было солгать ─ ни в жизни, ни на сцене. Горштейн был блестящим оратором. Он мог говорить часами на заданную тему, потрясая своей эрудицией. При этом становился театрально артистичным, патетичным и высокопарным. Оторваться от него в эти моменты было невозможно. Он бывал по-настоящему красив! Хорошо поставленный баритон, богатый обертонами, кружил, вальсировал, ввинчивал, срывался вниз с тем, чтобы в следующее мгновенье воспарить, жонглируя фактами, мыслями, смыслами. И не было в его речи ни слов-паразитов, ни натужных попыток сформулировать тезис, задумку, афоризм, ни беспомощного блеяния, она устремлялась единым ровным потоком, напитывая твой разум, попадая прямо в сердце. Всеволод Сергеевич был талантливым публицистом. Он много писал о театре. Аркадии всегда казалось, что если он наговорит свой текст на диктофон, его практически не пришлось бы править для публикаций. А в письмах он был проще, домашнее, доступнее для понимания. Он стал ей неизмеримо ближе после того, как она стала получать эти весточки в казенных конвертах, потому что в них он представал из плоти и крови.
«Дорогая Адочка, да, и Лариса тоже ─ поздравляю с Женским Днем! Желаю тебе и Ларисе эмоциональных радостей. Целую. Всеволод Горштейн».
Отчего эта открытка ─ традиционная, стандартная, с цифрой восемь и веточкой желтой мимозы ─ так царапнула душу?
***
─ Адка, ну, не расстраивайся ты так!
Нина в скромном ситцевом платье в цветочек гладила ее по плечу.
─ Слышишь, ну, в конце концов, что произошло?
─ Она ви-де-ла нас…
Ада выталкивала слова сквозь рыдания. Слова выходили корявыми и получались плохо, как будто через боль спазмированного горла. Она ─ это педагог по сценической речи, легендарная Василиса Николаевна Панкратова, супруга Горштейна.
─ Как видела? Когда?
─ Мы из машины выходили, понимаешь?
─ Так, ты что, с ним теперь?
Ада посмотрела на Нину с вызовом и тут же разрыдалась еще громче:
─ Ду-у-ура ты, Нинка! Нет, нет, нет!!!
─ А что ты раздражаешься? Ты что же думаешь, что никто ничего не замечает… Он же любит тебя!
Нина обиделась.
─ И ты кокетничаешь с ним! Не спорь со мной… Кто тебе скажет правду, кроме меня?
─ Да не нужна мне правда! Что теперь делать? Как мне быть?
─ Прекрати истерить… Что она видела? Вы же не целовались?
Этот вопрос, заданный вскользь, как будто между прочим, сделал свое дело. Стало очевидным, что Нину интересуют пикантные подробности так же, как будут интересовать всех. Аркадия почувствовала холодок, пробежавший по спине осуждающим шепотом: «Как же она могла? Она ─ студентка с учителем… Старше ее на двадцать пять лет, несвободен. К тому же муж ее педагога! Ну, это уже чересчур…»
Аркадия мгновенно собралась и, открыв маленькую сумочку, достала пудреницу. Смятение никуда не исчезло, но привычный жест, которым она касалась пуховкой заплаканных щек, привел в чувство, помог сконцентрироваться на словах и голосе, ставшем враз чужим и далеким:
─ Ты знаешь, Нин, ты иди… Я уже в порядке.
Нина обиделась окончательно: что это она нянчится с этой избалованной выскочкой, которая влюбила в себя их обожаемого педагога. И пользуется теперь своим положением.
─ А ты знаешь, Ада, все ребята с курса думают, что тебе поэтому достаются главные роли в учебных спектаклях. И в «Мадемуазель Нетуш», и «Поцелуй меня, Кэт» ─ везде ты!
Ада смерила Нину высокомерным взглядом. Много позже ей будет казаться, что именно в этот момент она решила никогда больше не иметь подруг. Какой в этом прок! Она молча повернулась и пошла прочь, не обернувшись даже на изменившиеся интонации Нинкиного голоса:
─ Ад, Адка! Ну, прости… Я это по глупости, слышишь? Разозлила ты меня очень! Ада-а-а!
***
Она все думала и думала над словами Нины. И уже сама не могла понять, где в них водораздел между правдой и липким вымыслом… Аркадия действительно последнее время пыталась ответить себе на вопрос: нравится ли ей Всеволод просто как мужчина или в ее искренней привязанности к нему больше преклонения перед его профессионализмом, тонким художественным чутьем, талантливостью, статутностью в искусстве, всемогуществом. А может быть, она отчаянно видит в нем так несвоевременно ушедшего отца? Да нет, не может этого быть. Слишком они разные… Но разве мужчину невозможно полюбить за талант? Полюбить возможно, но позариться на чужого мужа ─ вряд ли… Аркадия понимала, что ей никогда не уйти от голоса совести, который она не могла заглушить ничем, потому что в эту гостеприимную квартиру в особенно величественном доме на углу улиц Пестеля и Литейного проспекта ее привела Василиса Николаевна Панкратова ─ любимый педагог по сценической речи, жена, хозяйка… Удивительно эклектичный дом, несмотря на арочные окна, галереи на фронтонах, павлинов, грифонов, растительный орнамент и другие обильные украшательства, производил впечатление гармоничного целого и, как ни странно, прочно ассоциировался у Ады с мастерством, вкусом и масштабом личности ее учителей.
Она прекрасно помнила тот вечер, когда, засидевшись за чашкой чая и разговорами, она дождалась прихода домой Всеволода Сергеевича. До этого вечера ее отношение к учителю, как и многих ее сокурсников, было замешано на обожании, трепете и легкой боязни разочаровать его. Он бывал строг в процессе обучения, требователен и бескомпромиссен. В домашней обстановке Всеволод Сергеевич показался Аркадии теплее и ближе. В этот вечер по просьбе Василисы он вышел проводить ее. Аркадия много раз возвращалась к тому их короткому разговору и точно знала, что это было начало. Начало их трепетной дружбы, окрашенной страстной любовью с его стороны и девичьей платонической влюбленностью ─ с ее. Она понимала, что больше дать Всеволоду Сергеевичу вряд ли сможет, поскольку между ними всегда тенью присутствовала Василиса Николаевна. Аркадия не могла так с ней поступить. Ее мастера любили друг друга. Это было заметно даже непосвященным. Как и то, что Всеволод Сергеевич оказывает знаки внимания своей студентке. Аркадия была достаточно честна сама перед собой: ей льстило внимание такой авторитетной фигуры в театрально-музыкальном мире, и какое-то время она поощряла его. До тех пор, пока они не оказались вдвоем на даче у Всеволода Сергеевича:
