Как же в нас накрепко проросло стремление мечтать, выстраивать планы, пробуждать потаенные ресурсы, жаждать весеннего обновления мира и себя в этом мире. Ведь Зима, пройдя разные стадии преображения, в конце концов, загадочно, радостно и легко истает, улетит ввысь и останется в нашей памяти, мучая все теми же вопросами год спустя…

─ Аркаша, родная, ты где?

─ Я здесь, на кухне, Левушка! В окно смотрю на зиму…

Он заглянул из прихожей румяный с мороза. Аркадия улыбнулась мужу. Он всегда умилял ее, особенно в те моменты, когда вот, как теперь, озорно блестел глазами, светло улыбаясь, ласкал ее взглядом.

─ На улице чудесная погода! Ты бы прогулялась, Аркаша.

─ Нет, после простуды голос нужно бы поберечь. Я вот зимой из окна любуюсь. Такая красота! День ясный, солнечный… И снег искрится на солнце так, что глазам больно. Такое многоцветье драгоценных камней!

Левушка с нежностью посмотрел на жену:

─ Как я люблю, когда ты в таком настроении! Узнаю тебя, а то ты пугала меня последнее время. Знаешь, а я тебе письмо принес от Горштейна. Держи.

Аркадия оживилась… Ей немедленно захотелось вскрыть этот казенный конверт, в котором сосредоточились мысли и чувства Мастера к ней, но, подавив искушение, весело спросила:

─ Левушка, обедать будешь? У меня сегодня украинский борщ со сметаной и котлеты с картошкой. Как ты любишь…

Он звучно сглотнул:

─ Черт! Я только теперь понял, как голоден, когда ты так вкусно рассказала, что у нас на обед.

Она принялась хлопотать на кухне. Ей нравилось кормить мужа. Именно в этом процессе Аркадия искренне, без утайки проявляла свои чувства к Левушке. Ее язык любви был земным, весьма прагматичным и очень действенным, в отличие от его. Левушка был мастером создавать романтические ситуации. Какое-то время она сидела и смотрела, как муж ест, улыбаясь своим мыслям. Слушала, как он рассказывает новости из театра.

Потом поднялась и взяла письмо с комода:

─ Ты позволишь?

─ Конечно, читай, Аркаша. Котлеты ─ просто блеск!

Она, уже еле скрывая нетерпение, надорвала конверт и, достав обычный исписанный мелким почерком листок в клеточку, почувствовала тепло в груди на физическом уровне.

«Аркаша, дорогая, ты что молчишь? Уже сезон начался… От тебя ни звука. Близятся новогодние праздники ─ а ты никак не проявляешься. К вам поехал, как мне было известно, новый главный режиссер, а ты молчишь. Как сейчас дела? Что летом? Где была? Как мама? Приехал на несколько дней в Ленинград Снегов Никита, пришел ко мне, вспоминали о тебе ─ «Сорочинскую ярмарку». Я набрал первый курс, но пока только присматриваюсь: а станут ли они родными, как вы, ─ неизвестно?! Звонил мне как-то Коля Прокофьев, не застал. Что у него? Пусть даст о себе знать. Преподает он? Хорошо бы и тебя привлек к этому. А позже поступили бы в аспирантуру Ленинградского института. В этом году это сделал Боря Смолин заочно…»

─ …Аркаша, ты не слушаешь меня… Я спрашиваю, что пишет Всеволод Сергеевич?

─ Ах, да… Все хорошо! Ты же знаешь, задает много вопросов, как всегда… Ему все интересно обо мне!

─ Чуть не забыл рассказать: к нам же приезжает режиссер из Москвы ставить «Белую акацию» Дунаевского.

Услышанное заставило ее мгновенно взбодриться. Мысль закинулась, словно вздыбленная лошадь: «А может быть, вот он, шанс. И тогда не нужен никакой промежуточный этап с Волгоградом?»

─ Что говорит по этому поводу Сергей Анатольевич?

─ Ты же знаешь, кто у нас прима… Я вот что подумал, Аркаша… Может, Бог с ним, с Волгоградом? Такой шанс нельзя упускать!

Из-за того, что он озвучил ее мысль, казавшуюся ей такой удачной, мудрой и тайной, она испытала досаду. Но зачем об этом знать Левушке:

─ И правда, такой шанс нельзя упускать! Прекрасная музыка! Тончайшей прелести образец лирической оперетты. Что еще нужно, чтобы показаться в Московский театр? Я бы примерила на себя Тоню. Да хоть и Ларису. А еще лучше ─ репетировать их обеих. Это знаешь, как Одетта и Одиллия в «Лебедином».

Аркадия не могла усидеть на месте. Когда на горизонте маячили новые творческие свершения, внутри все ликовало и призывало к действию. Она звенела, как струна, настроенная на победу.

И хоть фокус ее внимания смещался с Левушки в эти моменты, он любил истовые, страстные творческие порывы, в которых ее вожделение прорывалось яростно и завораживающе.

─ Ну, вот и славно, что ты рада! Я беспокоился за тебя последнее время. Прима театра, все главные роли твои, восторженная пресса, толпы поклонников ─ а ты как будто неживая…

Аркадия стремительно подошла к нему, все еще сидящему за столом, и, взяв в руки его лицо, порывисто поцеловала в губы, жарко шепча в них:

─ Ничего, Левушка… Все будет хорошо! Ты просто верь мне.

─ Адочка Павловна, Наум уже пришел. Ждет вас в гостиной. Да вы встали уже? Почему вам не лежится? Я-то думала, вы еще в постели.

─ Да не беспокойся ты так, Варенька! Я бодра, как никогда.

Она открыла пудреницу и пуховкой слегка коснулась щек.

─ Как настроение у Наума? Он один?

─ Да, с кем же ему быть?.. Вы же его благоверную из дома выставили. С этого момента он и заходить стал реже. А если и заходит, всегда один.

Варя укоряюще поджала губы. Аркадия Павловна знала: она осуждает ее непримиримое отношение к браку Наума.

─ А как я могу принимать в своем доме эту дворняжку? Науму дали блестящее образование: МГИМО, международная журналистика. Я всегда гордилась сыном. Блестяще женила мальчика. На ровне, между прочим. Но брак на мою беду развалился через год. Откуда взялась эта лимита? Знаешь, Варя, ты иди. Кто мне рассказывал о чудо-бульоне? Мальчика нужно накормить. Я сейчас буду…

Аркадия Павловна злилась на себя за то, что ей всегда хотелось оправдаться в своем поведении с сыном и невесткой, которую она люто возненавидела с самого первого ее визита в свой дом. Ей хотелось бы, чтобы Варя с ее преданностью была на ее стороне ─ разделяла бы ее тревогу, беспокоилась бы за Наума, обличала бы эту выскочку. Аркадия Павловна отметила вдруг, что никогда не называет в своих страстных внутренних монологах невестку по имени. «Даже имя у нее дурацкое! Маша… И, самое главное, редкое. Ну откуда, скажите на милость, в этой девчонке столько собственного достоинства, ну разве имеет она на это право? Что у нее есть? Может быть, корни, которыми стоит гордиться? Или достаток? Или слава? Откуда эта принцессность и самоуважение? Ну, да, смазливая мордашка, сложена ─ ну, не то чтобы… Неплохо сложена…» В этом месте Аркадия Павловна брезгливо поморщилась своим мыслям. Дело в том, что ночью, под одеялом, она отдавала себе отчет в том, что несет полную чушь, и внутренний монолог в этом месте приобретал иную траекторию: «Господи, Аркаша, неужели ты действительно так думаешь? Неужели и правда считаешь, что степень выраженности чувства собственного достоинства зависит от материальных благ, статуса, успеха, публичности профессии, власти? Разве это качество так уж плохо? Разве человек, обладающий им, не может взять ответственность за свою жизнь и жизнь другого человека? И разве не этого ты всегда хотела для Наума? Вроде бы так… Отчего меня так задевает ее поведение?»

Аркадия Павловна вновь посмотрела на себя в зеркало. «Нужно немедленно прекратить этот внутренний диалог. Наум не должен видеть меня в растрепанных чувствах. А не принимаю я Машу потому, что она считает меня не слишком хорошим человеком. И прямодушна до безобразия ─ не может этого скрыть. Чувство это всегда накрывает, когда тебя на мелкой пакости поймали, как шкодливую кошку, стащившую что-то со стола. Жаль только, что со слов Наума формировалось Машино отношение ко мне. Никак иначе. Ну, да Бог с ними!»