Когда он пел, кровь стекала по его губам и подбородку за шиворот, как будто малыш, которому мама забыла повязать слюнявчик, пообедал вишневым вареньем. Калев всегда пел не то чтобы хорошо, но приятно. У него всегда так было, во всем — чуть выше среднего, такова Божья награда.

— Твоя голова, — сказал я хрипло. — Она не должна так выглядеть.

— Это не главное. Главное, как ты представляешь меня.

Глаза его теперь были человеческими, но казались светлее, чем были на самом деле, может быть, так я представлял мертвых. Вернее, не глаза, а глаз. Один уцелевший, другой — красный: разорванные сосуды и заливающая его кровь. И зрачок, как глазок яичницы, которую проткнули ножом.

— Ты хочешь помочь мне?

— Наверное. Я больше не знаю, чего я хочу.

Я посмотрел в сторону окна и увидел за ним белый шум, пустые волны, запертые в экране телевизора, начинающийся шторм.

— Ты правда хочешь этого? — спросил Калев. — Ты хочешь этого для меня?

— Я хочу помочь тебе, — сказал я. — Но мне надо, чтобы и ты помог мне. Почему ты? Почему не кто-то другой?

— А почему не я? Ты правда задумываешься о том, какую маслину выковыривать из пиццы, когда играешь с едой?

— Нет, но...

— Неважно, почему я. Потому что я услышал его однажды. Ему не было важно, кто я такой. Калев Джонс не имеет значения. Но ты — ты другое дело, Макси.

— Макс Шикарски значение все-таки имеет?

— Ты — шоумен, Макси. Это классно. Это прикольно. Это меняет мир.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ему нравишься, потому что ты — забавный. Это — катастрофа. Он — катастрофа. Каждая катастрофа на этой долбаной Земле.

— Он питается болью?

— Насилием. Убийствами. Ему нужен был мир, где это нельзя остановить. Идеальная гармония.

— Откуда он?

— Откуда — мы. А он — ниоткуда.

Калев коснулся своего носа привычным, нервным движением. Я знал его давно и, конечно, помнил, что прежде Калев ковырялся в носу, когда нервничал, однако ко второму классу эта порочная привычка покинула сей мир. Было ужасно забавно — комичный жест, замена ловле козявок, у мертвеца с простреленной башкой. Воистину, привычка — вторая натура.

Калев сказал:

— Он проснулся от запаха крови. В самой большой заварушке, которая тебе так нравится.

— Вторая Мировая Война?

Калев сказал:

— Фабрики смерти. Поля смерти. Планета смерти.

— Ты — просто мое подсознание, подкидывающее мне готовые решения, так?

Калев продолжил напевать:

— Твой папа сказал тебе, когда ты была еще девочкой, такие вещи приходят к тем, кто их ждет.

— Мать твою, Калев! Что ему от нас нужно?

— Что тебе от него нужно?

Вторая Мировая Война. Как просто — точка отсчета современности. А современность это, в таком случае, голодный желтоглазый бог?

— Это все выглядит как долбаный бред долбаного шизофреника!

— Мир вообще-то довольно сумасшедшая штука, — сказал Калев. Я вспомнил, как он всегда успокаивал меня. Он вообще был практически невозмутим, его невозможно было застать врасплох.

— Нет, все-таки ответь, почему ты, в конце концов, сделал все это?

— Он говорит тебе — раз, говорит тебе — два, говорит тебе — три.

Калев был таким сильным и, в принципе, довольно смелым. Но все это ничего не значило. Как там? Калев Джонс ничего не значит.

— Я хочу рассказать обо всем.

— Ты хочешь привлечь его внимание. Это плохо.

— Собираешься меня отговаривать?

— Нет, ты ведь все равно сделаешь это.

— Ты думаешь, он сожрет меня?

Калев покачал головой, я увидел движение его мягкого мозга. Как гребучее желе. Меня затошнило, для сна ощущение было очень отчетливое.

— Будь осторожен, — сказал Калев. — И запомни несколько правил. Один: камера тебя любит. Два: чистить зубы нужно два раза в день. Три: неважно говоришь ты правду или нет, всего этого не существует. Четыре: у него нет слабых мест, потому что все места принадлежат ему. Пять: смотри за дорогой.

Я понял, что довольно долго нарушал последний и, может быть, самый важный пункт. Когда я обернулся к лобовому стеклу, то увидел фуру, несущуюся в сторону "Грейхаунда" во весь опор. Я вздрогнул и с этим проснулся.

"Грейхаунд" неторопливо пристраивался на остановке, и я увидел небоскребы Дуата, фрейдистские члены капитализма, туристические достопримечательности и источник хлеба и зрелищ для тысяч офисных работников. Я неспешно зевнул, Леви сказал:

— Ты разговаривал во сне.

— И что я говорил?

Эли сказал:

— Ты говорил его имя. Калева.

Мы подождали, пока все пассажиры, в основном серьезные дамы и господа с портфелями, покинут зал, как Элвис когда-то, а затем растянулись нашей большой компанией по салону. Водитель курил сигареточку, отдыхая после долгого переезда. Я проспал полтора часа, хотя сон казался мне очень коротким. После него я оказался в некоторой прострации и изрядном мандраже.

— Билли встретит нас, — сказал Эли. — Он обещал.

Билли нас не встретил. Этого стоило ожидать. Мы прождали его пятнадцать минут, я успел выкурить три сигареты, Вирсавия — две, а Лия — одну единственную. Остальные воздержались. Прямо перед нами приветственным, возбуждающим красным сиял "Бургер Кинг", откуда выходили люди с большими картонными стаканами, наполненными бодрящим, дешевым кофе. Стаканчик с кофе, кстати, такая же статусная вещь, как модель телефона. Берешь кофе в "Бургер Кинге"? Отправляйся на свою низкооплачиваемую работу, обслуживающий персонал. Средний класс пробуждается в "Старбаксе". Саул сказал:

— Охренеть. Круто. Дуат.

И, как всегда, в голосе его не хватало эмоций.

— Слушай, Саул, если Бог — режиссер, то ты попал в это кино через постель. У тебя просто нет таланта.

Саул пожал плечами, казалось, он не особенно обращает на меня внимание, поглощенный созерцанием зимнего Дуата.

Я и сам вдруг почувствовал себя таким маленьким, не только себя, но и всех нас, словно мы были малышами, которых учительница привезла на экскурсию в этот мир высоченных домов и дорогущих магазинов. Я запрокинул голову наверх, и мне казалось, что небоскребы с рекламой, пущенной по щитам на них, обступили меня, как взрослые. Эли сказал:

— Не волнуемся, я знаю, где живет Билли. Мы просто к нему пойдем.

Но я не волновался, меня захватило волной, которая несла город вперед, и я наблюдал за желтыми такси, юрко влезающими в утренний поток машин. Все было прекрасно: и белый снег, укрывающий город, и вздымающиеся из него красные, бежевые и серые дома, и широкие глаза витрин, и бродяги, разгуливающие в этот прекрасный день с бутылками вина в бумажных пакетах, и серьезные бизнесмены с кожаными чемоданами, спешившие в метро, потому что оно быстрее доставит их к месту назначения. У всего был чудно праздничный вид, и сам Дуат был как подарок, такой радостный и красивый. Всюду сияла рождественская реклама, красная, как кровь, как пульсирующее сердце города. Одинаковые слоганы (подари своему близкому что угодно, от кока-колы до донорской почки) заполонили мое сознание.

— А мы скучные провинциальные подростки, да? — спросила Вирсавия. Я повернулся к ней, и мне показалось, что она себя устыдилась — слишком короткой юбки, айфона не той модели, или даже чего-то внутри, такого провинциального, что наворачивались слезы.

— Зато мы меньше подвержены гипоксии, — сказал Леви.

— А я один раз был тут в театре, — добавил Рафаэль. — Знаешь, очень шумно. И слишком много людей.

— Тебе и в Ахет-Атоне слишком много людей, — сказал я, и все мы засмеялись. Это была, отчасти, защитная реакция. Все вдруг стало очень серьезным: большой, сияющий город, мертвый Калев, видео, выставленное в интернет и огромная, странная теория заговора. У меня закружилась голова. Лия вытащила из пачки еще одну сигарету и пошла вперед.

— Решила устроиться на работу в массажный салон, солнышко?

— А какие у тебя планы, Шикарски? Подрочишь на место, где стояли башни-близнецы?