***

Как-то ночью, уже сидя на кровати, Антон поведал Тане о своих горестях и бедах. Рассказал о позорном судилище, которое устроили над ним, художником, обвинив его в нелепых преступлениях. Как приписывали и тунеядство, и спекуляцию и даже растление молодежи… Как он пытался сопротивляться, доказывая свою правоту, но его не слушали, над ним издевались… Как его, уже зэка, везли в тюрьму в вагоне, рассчитанном на семь человек, но куда вогнали тринадцать. Как он не мог заснуть двое суток из-за истеричных воплей блатных, требующих чая и от холода, так как в вагоне не было стекол. Как они летели в неизвестность на поезде, припав к решеткам, и орали как звери, а люди шарахались от этого поезда….

Вскоре показались полукруглые, серые вершины уральских гор, а затем голые равнины, кое-где покрытые перелесками. Вот пересыльный пункт. Холод, голод. Здесь почему-то в вагон забрались люди в бронежилетах, раздели и разули всех новоприбывших и зверски, до потери сознания, избили. Он пытался сопротивляться, но где ему, одному… Заковали в наручники и бросили под дождь в грязную канаву. Все дорогие сердцу вещи, фотографии родных, продукты остались здесь. До следующей станции ковыляли босиком, по страшному холоду. Здесь он простудился и заболел, но на его болезнь никто серьезного внимания не обратил, считая ее обычными «соплями». Когда поезд прибыл в Соликамск, здесь их уже ждали «воронки». Загрузили, как скот, и куда-то повезли, никто им ничего не объявлял, не объяснял, а спрашивать было рискованно. Оказывается, привезли их в «Лебедь» («ну и подходящее же название для тюрьмы!»). Солдаты подгоняли их матерными криками.

«Только упадешь случайно, или от усталости, тут же орут и бьют прикладами и дубинками. Еле успеваешь уворачиваться от ударов. Прямо фашисты какие-то! Забегаем в здание, а тут прапорщик – руки за спину и ногой в живот… И все это – под звуки музыки из репродуктора. Переоделись в ихнее, тюремное и повели кормить. Обычная каша, после долгой голодовки казалась очень вкусной. Но ложек, почему-то, не дали. Как звери, честное слово! Так и ели – руками. Выходит начальник – в отглаженной форме, с толстым животом:

– Приветствую вас, орлы! Хорошо полетали? Жизнь медом не показалась? А сколько в больнице? Что, только шестеро? Маловато!

А дальше? Дальше – много работали. Положено по восемь часов, но фактически пахали по десять – двенадцать. Личного времени было мало. Если случался выходной в воскресенье – то это было счастьем!»

Антон в свободное время предпочитал книги, хотя, для общей разминки, мог, и мяч на поле погонять. Спасало еще и то, что рисовать умел. А оформлять наглядной агитации надо было много. Вспоминал агитационное искусство «Окон Роста» и Маяковского. Пригодилось. Все на работе, а он буквы пишет – срочно плакат нужен! Все же отдых!

Среди зэков не уронил своего достоинства. Все видел – и издевательства исподтишка, и обман, и воровство, и наглость… Дрался, если нужно было отстоять свою честь, но не сломался, не попал в число «опущенных». Как-то все терпение иссякло, и он решился на побег с сообщником. Был пойман, дали еще срок.

«Всего не расскажешь, да и вспоминать тяжело. Но, знаешь, что интересно. Осмысляешь и начинаешь лучше ценить жизнь, это да! Дружбу ценишь, не обращаешь внимания на мелочные дрязги».

За хорошую работу и в целом примерное поведение был досрочно освобожден, какое-то время жил у родственников, но, почувствовав, что его нахождение там в тягость, вернулся сюда. Нравятся ему эти места, здесь прошли лучшие годы, здесь был творческий подъем. Но приехал, а друзья растерялись… Кроме того, старая, запущенная болезнь дала о себе знать…

Закончил он свою речь такими словами:

– Одного я не понимал – откуда столько жестокости и зла, первобытного и страшного зла появляется у человека к человеку. И это становится будничным, обычным. Кругом одна звериная злость! Да неужели и вправду мы – бездумные животные и в нас погасла искра божья? Ведь с жестокостью мы сталкиваемся не только в тюрьме, но и везде – на улицах, в столпотворении у магазинов, в темных подворотнях и даже нашем разлюбезном парламенте. Ведь даже самый страшный, закоренелый грешник, который, безусловно, должен быть наказан по заслугам, достоин, конечно, сурового, но, все – таки, не скотского к себе отношения. Ведь жестокость больше свойственна зверю, а человек все же должен отличаться от зверя свои умом, милосердием, любовью к ближнему. Вспомни, что проповедовали все религии мира. Гуманистические идеи пронизывают творчество многих писателей, художников, музыкантов. А жестокость, особенно чрезмерная жестокость – она может породить только жестокость. Но, не нужно путать жестокость с жесткостью. Никто не ратует быть добренькими к злодею. Жесткими, строгими, но, при этом, человечными!

За этими разговорами застала их холодная утренняя заря.

***

Болезнь понемногу уходила. Антон уже вставал и ходил по комнате, но был еще слаб. Теперь он мог беседовать и с мамой, и Таня заметила, что уважение мамы к Антону увеличилось.

Пришли знакомые Антона, принесли его мольберт, краски (все это хранилось в их мастерских). Тане было немного обидно за Антона, ведь в несчастье все они его забыли, и только она, Таня, пришла к нему на помощь. Недаром Антон говорил, что друзей своих он растерял.

Временами Антон делал кое-какие наброски, «тренировал руку», рисуя очертания комнаты, предметы. Таня помогала ему, как могла, носилась с ним, как с маленьким, предупреждала любое его желание. Он совсем не был похож на Валерия – холодного, язвительного, жесткого. С Антоном было интересно, он озарял ее жизнь необыкновенным светом, ибо мог видеть мир по – своему, замечать то, что не видели другие.

Но общая эйфория от выздоровления Антона продолжалась недолго. Вскоре ему вновь стало хуже. Он жаловался на головокружение, тошноту, жгучие, порою сверлящие боли в желудке. Он признался, что эти боли посещали его еще в лагере, где питание было никудышным, а главное – хватало нервных потрясений.

Таня запретила визиты знакомых, свела круг общения Антона до минимума, мотивируя это необходимостью создания спокойной обстановки. Вычитала где-то про особую диету: пюре из овощей, каши, кисели, не давала ничего мясного, тяжелого, острого.

Но остановить болезнь оказалось уже не под силу. Антон исхудал, лицо пожелтело, щеки ввалились, как-то ночью он встал и пошел на кухню. Потом послышался звук падения большого тела. Мама вызвала «скорую». Врачи диагностировали язву двенадцатиперстной кишки, но уже в крайней степени. Нужна была срочная операция, иначе больной мог умереть…

Эти сутки, проведенные в больнице, стоили Тане многих лет жизни… Антона удалось спасти. Больше месяца он провел в больнице, куда она носила передачи.

После выписки она его не узнала. Он вошел в комнату – высокий, худой. Сбрив бороду, он помолодел лет на десять. Держался он хорошо, стойко сопротивляясь темным силам, пытавшимся его забрать. Он будто прошел круги ада, только Вергилия, в качестве проводника, с ним не было.

В те напряженные для нее месяцы Таня словно бы родилась заново. Она чувствовала, что нужна Антону, ощущала волны его ответного чувства.

Она словно обрела крылья, которые когда-то утеряла.

К весне Антон уже прочно встал на ноги. И упоительно бурный, сияющий, промытый дождем, пропахший молодой листвой и белой сиренью, май распахнул его чувства. Он начал понимать, какое значение для него имеет это сокровище, которое так трогательно заботилось о нем. Для него она еще оставалась девушкой чудной и необыкновенной, в своей хорошей наивности, в которой жила прежняя первозданная чистота, увиденная им еще в первые дни знакомства и не утраченная в последующие годы. Он видел ее возрождение и всячески поддерживал его, старался быть для нее приятным и благодарным.

В светлые майские дни они чаще стали уходить из дома и бродили по дорожкам парка, белым, от усыпавшего их цвета с кудрявых яблонь. Птицы звенели серебристыми голосами, в ослепительно синем небе плыли румяные розовые облака. Над распустившимся цветом гудели бархатные шмели.