– Вы так? – поинтересовался я, показывая на его одежду не по погоде.

– А, да, так! Когда идешь на задание, надо быть готовым к нерадостному приему. Пойдемте, здесь недалеко…

Он снова не закончил мысль: куда он пригласил? Зачем? Но отчего-то я пошел за этим странным человеком в обвисшем серым пузырем свитере и в войлочных башмаках, черные молнии которых трогательно прыгали при каждом его шаге.

– Они отобрали ваш фотоаппарат? – поинтересовался я.

– Нет, я успел зашвырнуть его в форточку, там уже ждал наш человек. Окна выходят на другую от забора сторону. Хрен его теперь догонишь, – удовлетворенно проговорил Жильцов.

– Экстремальная журналистика, – усмехнулся я. – А что это будет за статья?

– Это не столько для статьи, сколько материал для судебных процессов. Все по поводу закона об этой пресловутой спецодежде. Дело в том, что нескольких работников, напрямую не связанных с вредным производством, лишают из-за спецодежды премии. Представьте себе девочку из отдела кадров, которая бегает целый день с бумажками из кабинета в кабинет или повариху из блока питания в этой пыточной обуви! Как им работать? А?

– Трудно, – кивнул я.

Алексей обернулся через плечо, подмигнул и продолжал, не замедляя хода:

– Трудно – не то слово! Невозможно! Вот ты и думай – то ли за невыполнение своих прямых обязанностей быть оштрафованным, то ли за спецодежду. Как ни крути, все плохо выходит. А руководство нанимает специальных шакалов, те ходят по территории и фотографируют – кто без обуви, кто без каски. А потом премии долой: нарушение трудовой дисциплины. Вот так вот – ползарплаты. А у девочки ипотека, а у поварихи – мать больная и трое детей. Работники в профсоюз. А мы – в суд. Так-то. Ну и в газете, конечно, фото опубликуем, чтобы все полюбовались, как сам советник по юридическим вопросам соблюдает охрану труда. Тоже надо премии лишать!

– Здорово! Так профсоюз – это тоже вы? – поинтересовался я.

– Я. Не один, конечно, но вся информационная стратегия на мне. – Широким жестом Жильцов распахнул обитую железом неприглядную дверь в первом от проходной двухэтажном здании. – Пришли!

Эти хрущевки цвета охры, хоть и находились за проходной, тоже, судя по всему, принадлежали заводу, во всяком случае, я разглядел над одним из подъездов вывеску магазина «Наш Минерал», где торговали готовой продукцией. Над железной дверью, куда вошли мы, никаких надписей не было, зато когда мы забрались на второй этаж, я увидел сразу две: газета «РАБОЧАЯ СИЛА» и профсоюз «ЕДИНЫМ ФРОНТОМ».

В сумраке довольно большой комнаты с высоким потолком сидел человек. Лишь подсветка от монитора ноутбука и зимний послеобеденный свет из единственного маленького окна освещали темное неуютное помещение, заваленное номерами газет, старыми журналами, плакатами, пачками бумаг и прочим канцелярским хламом. Человек за монитором мельком взглянул на нас и сообщил, что некто Юра поехал закачивать фото домой, чтобы тут «не накрыли». Голос у человека за компьютером был женский.

Алексей неуверенно потоптался, и на его лице снова появилось виноватое выражение:

– Я совершенно забыл… Хотел чаем угостить, но нас ведь обесточили. – Он поджал угловатые плечи, и я подумал, что совсем не так представлял себе профсоюзного лидера.

– Администрация пытается выжить нас отсюда, но мы пока боремся. – Алексей устало улыбнулся, но вдруг глаза его заискрились. – Пусть попробуют нас сковырнуть! А вообще – вот наша вотчина. Здесь и обитаем. А это Катерина, журналист.

Женщина встала из-за компьютера и направилась к нам, но на мое «здравствуйте» не ответила. Даже не взглянув в нашу сторону, она резко подхватила пальто и, бросив «перекурю», выбежала на лестницу.

– Не обращайте внимания, – шепотом проговорил Жильцов. – У нее детей хотят отобрать. Очень зла.

– Кто хочет отобрать?

– Органы опеки. Забрали в детскую комнату полиции. Они там ночь провели, плачут, домой хотят. Потому Катя сама не своя ходит.

– Как забрали?!

Я обернулся, Катерина стояла на площадке и яростно прикуривала, палец ее то и дело соскальзывал. Вдруг она повернулась к нам и пробормотала, зажимая неподожженную сигарету в углу рта:

– Ноготь сломала. Звездец какой-то, а не день!

Мальчик-Нос нежно забрал у женщины зажигалку, зажег, и она наконец прикурила.

Катерина была совсем детского роста, не толстая, но и не худая. На вид – лет тридцать пять – сорок. Лицо маленькое, скуластое, но я не заметил, чтобы сотрудница редакции выглядела как алкоголичка или наркоманка.

– За что детей отбирают-то? – шепотом спросил я.

– Не знаю, они ведь пишут по документам: угроза здоровью и жизни ребенка, а что толком – ничего не говорят, – так же шепотом ответил Мальчик-Нос. – Но это пусть не свистят. Я Катю десять лет знаю, еще когда она в цехе замерщицей работала…

– Ага, давай теперь каждому встречному-поперечному рассказывай. – Катерина внезапно вернулась, как будто выкурила всю сигарету одной быстрой затяжкой. На нас пахнуло крепким дешевым табаком.

– Это не встречный-поперечный, это Саша Берсеньев. Нас с ним сегодня вместе из приемной Селиверстова выкинули. Решили, что он со мной. А он вообще не с завода.

Наконец Катерина удостоила меня долгим презрительным взглядом:

– А не с завода, так нечего ему тут вообще делать.

– Мне пора, – проговорил я, виновато пятясь к двери.

– Вы не думайте, что это из-за вас… – шептал Алексей, на ходу натягивая куртку. – Я провожу.

Когда мы оказались на улице, Алексей продолжил:

– Катерина уверена, что детей забрали по заявлению Селиверстова и нашего генерального директора. У нее на этой почве паранойя разыгралась: везде их люди мерещатся. Боюсь, сломается наша Катя.

– А их правда забрали по заявлению Селиверстова? – изумился я.

– Ну а кого же?! – ни секунды не колеблясь, заверил Мальчик-Нос.

– Но зачем детей-то?

– Как зачем? Чтобы мы все боялись. Она свидетель в нескольких делах по незаконным увольнениям, – объяснял Жильцов как-то пугающе буднично. – У меня вот тоже двое детей. Думаете, я не боюсь?

Он быстро глянул на меня и продолжал:

– Вы – парень, я вижу, из хорошей семьи, вам этого не понять.

– Чего мне не понять? – спросил я с вызовом. Я начал подозревать, что он специально привел меня сюда, чтобы унизить.

Жильцов посмотрел на меня чуть дольше, как будто прицениваясь, и проговорил спокойно и тихо, как человек, давно и хорошо обдумавший свои слова:

– Не понять, что такое настоящая злоба и бессилие. Здесь на заводе работают семь тысяч человек. Из них тысяча – это высший персонал, те, кто зарабатывает себе и своим семьям на старость, на медицину, на отпуска, на вкусную еду и красивую одежду. Эта тысяча сидит в отремонтированных кабинетах, пишет резолюции и пьет кофе в комнатах отдыха с раскладными диванами. Певцов себе на корпоративы выписывает, жрет от пуза за наши кровные рабочие денежки… А остальные шесть тысяч работают в раздолбанных цехах, на опасном оборудовании, дышат взвесью, потому что на неделю здоровья для тысячи на теплоходе по Волге деньги есть, а на новую систему вентиляции не остается. Простые рабочие болеют, мрут, и так по кругу – они, их дети, их внуки. У этих шести тысяч нет никакого шанса выползти из-под потолка бедности. Наоборот, потолок все ниже, ниже. Давит. Отсюда злоба, зависть, страх, бессилье. У рабочих нет надежды, понимаете? Нет возможности когда-нибудь выбраться. Я не против богатых. Я не коммунист. Не социалист. Я считаю, что если в стране есть возможность богатеть для бедных, тогда и богатые живут лучше. Понимаете? Богатство богатых тогда воспринимается как что-то достойное, что-то уважаемое. Но наша администрация этого не понимает, они только хапают. Бегают, оглядываются, всего боятся, но продолжают хапать…

Я молчал. Мне было стыдно. Моя родственница не спит ночами, пытаясь выудить информацию из кипы газет, а нужно просто прийти и посмотреть людям в глаза. Это был тот случай, когда стоило один раз увидеть, чем сто раз прочитать. Каморка с отключенным светом говорила в сто раз красноречивее всех лингвистических теорий. Мне стало даже жаль свою многомудрую Вику, разыскивающую какого-то загадочного профсоюзного спонсора. Полный бред! Мир – это не только текст, что бы там ни придумывали современные философы и создатели альтернативных реальностей.