По-хорошему, надо было бы залезть на памятник и все-таки выяснить, какой именно таз накрывает мир Виктории на этот раз.

Вика. Виктория Берсеньева – моя родная тетка. Она старше на двенадцать лет, но мы росли и взрослели вместе, скорее как брат и сестра. К сожалению, я слишком хорошо знаю ее и то, чем она занимается, поэтому ее настойчивость сегодня откровенно пугала. Тот, кто не знаком с моей теткой, ни за что не поверит, что профессия филолога может быть опасной. «Слово – это скальпель, который взрезает жизнь и сами наши головы. Можно прооперировать, а можно и зарезать» – так она говорит. Сама Вика, если использовать ее собственные аналогии, в основном препарировала. Безымянный текст письма мог рассказать ей, кто написал его: женщина или мужчина, сколько лет автору, какое у него образование, социальное положение, одинок он или имеет семью. Это называлось «лингвистическая экспертиза». В Следственном комитете Вику прозвали детективом с дипломом филолога. Ирония и восхищение в одном прозвище. Конечно, в основном ее дела – тихая рутина вроде клеветы, оскорбления или плагиата, но в арсенале раскрытых дел Вики были и громкие скандалы с дележом наследства, и похищения, и даже убийства[1]. Восемнадцать пропущенных звонков от такого филолога, как Вика, тянули на что-то посерьезнее обзывательств на домовом собрании.

Я уже сделал пару шагов в сторону памятника, однако, видимо, в этот момент простокваша наконец достигла желудка, и мой отравленный продуктами распада алкоголя мозг немного ожил. Я подумал, что надо идти к Валееву: как руководитель практики, только он мог помочь мне сняться с якоря по семейным обстоятельствам. Конечно, крайне не вовремя возник инцидент со спиртом, но делать нечего. Преодолевая чудовищное сопротивление раскисшей колеи, которая засасывала не хуже болотной топи, я поплелся в коровник, по дороге намереваясь заскочить к Беляночке и Смугляночке.

Улица, на которой жили Марина с Лейлой, запрокидывалась вправо, и вместе с нею запрокидывались заборы нерадивых жильцов. А вот заборы непьющих и состоятельных стояли прямо, всеми силами сопротивляясь инерции окружающей геометрии. Я уже знал всех на этой улице, и заборы, как лакмусовые индикаторы, говорили о своих хозяевах больше, чем их слова и внешность. Забор Людмилы повело едва заметно: это объяснялось тем, что одинокая баба регулярно брала на постой практикантов, которые выправляли забор.

Однако в этом году Людмиле не повезло: единственного парня, то есть меня, поселили в избе Зайнап-апы, старой татарки, показавшейся мне на первый взгляд лет ста от роду, как колдунья Гагула, которая охраняла вход в копи царя Соломона. Выглядела Зайнап-апа так, будто и вправду провела жизнь под солнцем африканской саванны, ее ссохшееся темное маленькое лицо, изрытое морщинами, освежали только яркие бусинки глаз с набрякшими веками, привыкших щуриться – то ли от смеха, то ли от слез.

Зайнап-апа еще кое-чем была похожа на Гагулу. Ей также был известен вход в некое подземелье, куда вела крутая, скользкая земляная лестница. Из подземелья с большой важностью извлекались соленья, сыры и домашние колбасы. Вместо шаманских заклинаний Зайнап-апа играла на гармони – она называла ее гармун – и распевала лихие матерные частушки: «У хазрата много рыбы, у Равиля – караси. У татарки жопа мыта. Ох, якши, якши, якши»[2]. Пять лет назад Зайнап-апа схоронила мужа, и Валеев прикомандировал меня сюда для срочной помощи по дому. В первую очередь всех и здесь волновал пресловутый забор.

Девчонки завтракали. Несмотря на ночные возлияния, выглядели они превосходно.

– Лимонов нет, – сообщил я, передавая с порога мешочек с медом. – Давайте реанимируйте быстрее ваши прекрасные бренные тела!

– Куда торопиться-то? – лениво процедила Марина. – Быстро, сам знаешь, кто родится. А поросят надо с толком кастрировать.

– Валеев сказал «отмена миссии».

Марина вышла в сени и вернулась с баллоном молока в руках.

– Ну тем более, – бросила она, проходя мимо меня.

От ее одежды и волос пахло чем-то томно-сладким, молочно-конфетным. Вчера я этого не заметил. Обе подруги были сейчас сонные, ненакрашенные, с чуть припухшими от сна веками и губами и смотрелись настолько секси, что я даже не знал, кого выбрать, предоставься мне такая возможность. Впрочем, никаких возможностей мне предоставлено не было, а в городе меня ждала девушка. Надеюсь, что ждала. Я, во всяком случае, помнил о моей Марго каждый день.

На сообщение о вакцинации коров под присмотром Валеева Марина и Лейла отреагировали неожиданно бурно.

– А леди Ди тоже будет на вакцинации? – подняла идеальную черную бровь Лейла и с особым значением взглянула на подругу. Между собой «леди Ди» мы называли Диану Игоревну – валеевского зама. У Дианы был на удивление тонкий нос, белая фарфоровая кожа и тонна чувства собственного достоинства, порой граничившего с высокомерием. Диана городская, в деревню ее занесло по каким-то то ли семейным, то ли финансовым причинам, и она всеми силами показывала, что здесь она птица временная.

Марина нахмурилась и скривила губы в каком-то иронично-саркастическом выражении, смысл которого не был ясен мне даже приблизительно.

Конечно, я догадывался, что что-то пошло не так после приезда девушек. Что-то напряженно звенело и тревожно гудело, натягиваясь все туже между тремя узловыми точками: Тимуром Тимуровичем, Дианой Игоревной и молодыми практикантками. Но смысл этой нескладной геометрической фигуры не был мне понятен. Впрочем, мне наплевать, если честно. Валеев – местный мачо. Для деревни экземпляр редкой цены – не женат, не пьет, хозяйство держит, всегда за рулем, правда, алименты платит двум бывшим женам, но при его доходе и должности это погрешность, близкая к нулю. Диана Игоревна – молодая замужняя женщина. Муж, правда, остался в городе, но тем не менее. Зачем тут встряли еще и Маринка с Лейлой? Какой-то цирк.

Марина разлила молоко по трем кружкам, расписанным кроваво-красными маками. Утренний надой только что отдал свой первый пар, и аромат горячего коровьего вымени и сухой травы звучал уже на последних нотах. Еще минут десять-пятнадцать, и этот дивный запах исчезнет без следа. Я выпил залпом и ощутил себя почти в норме. Блаженство.

Лейла сделала нервный круг по чистому, блестящему от недавно положенного лака полу деревенской горницы и ловко, как кошка, запрыгнула на печку, где грудой лежали кипенно-белые подушки с такими же, как и на кружке, кроваво-красными цветами по пухлым бокам.

– Скажи, что мы заболели, – вдруг заявила Лейла и зарылась в подушки.

– Зачем? – изумился я. – Вы что?! Откроется. Вам тут еще четыре месяца куковать.

– В том и дело, – загадочно проговорила Лейла, и голос ее зазвенел металлом.

Я посмотрел на Лейлу, насупившуюся, подогнувшую ноги в черных обтягивающих лосинах, на руки-в-боки Марину, выступавшую аккуратным Ф-силуэтом на фоне окна, и подумал, что во внезапном распоряжении Валеева может заключаться настоящий драматический подтекст. Не назначил ли главврач вакцинацию наперекор? Мол, на-ка, выкуси, Диана Игоревна! Ты – кастрацию, я – вакцинацию. Ты леди Ди, а я – главный врач. В этом смысле кастрация хряков, лишавшая зверей мужской силы, назначенная Дианой, и вакцинация коров, подготовка их к родам, срочно переназначенная Валеевым, звучали как прямо противоположные высказывания. Как заявления в настоящей войне полов. Возможно!

Марина подошла к окну, оценила погодные условия, поежилась и повернулась к подруге, которая все еще восседала на печке, обхватив руками колени. На фоне окна теперь вычертился Маринин профиль: правильный нос с тонкими немного вычурными крыльями, придававшими ее лицу какое-то птичье заботливо-материнское выражение. Марине было только двадцать три – всего на два года больше, чем мне, – но в это можно было поверить только после предъявления документов. И дело вовсе не в том, что она плохо выглядела, напротив, Марина – красавица, но этот твердый упрямый нос, всегда настороженное выражение глаз как будто говорили: «Э-э-э, народ, да я вас всех насквозь вижу»…