А потом все происходит одновременно – Джексон пытается вскрыть застрявшую в кустах тачку, корни этих самых кустов не выдерживают, и вся конструкция, закручиваясь в воздухе и то и дело ударяясь о скалы, летит вниз, обрывая по пути страховочный торс.
— Джексон! Блять, Джексон, ты там живой?! – Орет Хейл в рацию и колотит кулаком по приборной панели. Бойд молчит, уставившись расширенными глазами вниз, где только что расцвел огненно-красный цветок. В наушниках – только треск и тишина.
— Джексон!!!
— Дер, бесполезно, – смуглая рука Вернона накрывает ладонь командира. Он говорит тихо, едва разборчиво, будто в горле застряли колючки и мешают говорить. – Его утащило вниз вместе с машиной. И такой взрыв, ты видел. Никто бы не выжил.
— Джекс, как же так?! Блять, как же так?! Бойд, сука, как я скажу об этом Айзеку, он же завтра возвращается...
Прозрачные слезы сбегают по лицу, падая на пол. И в грохоте работающих винтов тишина кажется почти оглушающей, вязкой.
— Мы что-нибудь придумаем, Дер. Мы... черт, я не знаю.
Сообщать Айзеку не потребовалось. На следующий день на 327-й секунде полета шаттл, на котором отработавший смену экипаж возвращался на Землю, взорвался над Атлантическим океаном близ побережья центральной части полуострова Флорида. Члены экипажа: Эрика Рейес, Скотт МакКол и Айзек Лейхи погибли.
====== 63. Стайлз/Скотт ======
Комментарий к 63. Стайлз/Скотт https://pp.vk.me/c633421/v633421352/1c7bc/MJvXk3VFV2A.jpg
Он просыпается среди ночи каждое полнолуние, чувствуя горячее дыхание на шее и тепло тела возле себя. Он лежит так до утра, не поворачивая головы, просто разглядывает потолок, каждую точечку и трещинку, что в голубоватом свете луны кажутся какими-то тайными письменами, которые Стайлз, забыв про усталость и сон, немедленно начал бы разгадывать, будь он на самом деле здесь.
— Мне тебя не хватает, – шепчет одними губами, не боясь разбудить того, кто сопит на соседней подушке. Не боясь разбудить, потревожить, вспугнуть.
Потому что Скотт знает причуды подсознания и пасьянсы, что раскладывает его поврежденный (не иначе) рассудок именно в полнолуние. Потому что его комната, его кровать пуста и одинока, как ночь до этого, как еще много-много таких же ночей, слившихся в одну нескончаемую серую вереницу, исчезающую много-много страниц календаря тому назад.
А Скотт так хотел бы обернуться и просто смотреть на спящего мальчишку, щеки и шея которого усыпаны родинками, как полночное небо – звездами. Слушать, как он дышит, как поднимается и опускается его грудь и смешно подергивается нос, когда он пытается чихнуть от лезущего в нос пера из подушки. Возможно, невесомо провести пальцами вдоль линии скул или коснуться острых ключиц или губ, так остро пахнущих какао с корицей. Потому что... он ведь скучал.
Но Стайлз Стилински в Нью-Йорке – то ли тусит с новой компанией, пропадая до рассвета на вечеринках, то ли по уши зарылся в учебники и не соизволит даже снять трубку и позвонить. Просто чтобы спросить: “Ну, как ты там, бро?”
Пиздец, как скучаю.
Не по Лиаму и Хейден, что поступили в один из колледжей Бостона, не по тихой и мягкой Кире, что до сих пор пропадает где-то в пустыне с перевертышами, не по Лидии Мартин, что, прихватив Малию Тейт, умчалась в Вашингтон, строить новую жизнь и делать блестящую карьеру. Нет. По тому, кто единственный из них всех остался человеком – слабым и смертным. Особенным и таким необходимым.
Шорох колес по гравийке, тихий скрип крыльца, какие-то стуки снаружи. Опустить ресницы, представить, как Стайлз Стилински взбегает по лестнице, распахивая дверь в его комнату нараспашку, как прежде, а потом плюхается на кровать, пихаясь и размахивая руками, как ветряная мельница, то и дело норовя то ли выбить глаз, то ли поставить фингал.
— Даже не скажешь, что ты оборотень. На небе полная луна, а ты валяешься тут, как ни в чем не бывало, и в потолок плюешь.
Голос от окна чуть насмешливый, но осторожный. Будто... пробует почву, следит за реакцией. Скотт не удивляется – его помешательству (или тоске – называйте, как хотите) давно пора было выйти на новый уровень.
— Никаких девчонок и вечеринок? Думал, отрываешься тут по полной, жизнь прожигаешь. Веселишься так, что забыл даже номера телефонов старых друзей...
МакКол фыркает, не сдерживаясь, он заржал бы в голос, да вот сил что-то совсем не осталось, они будто утекли куда-то, просочились сквозь трещины в ребрах, испарились вместе с невыплаканными слезами, растворились в завязывающей внутренности в узел боли.
— Решил, что беру пример с тебя, дружище?
Он ебнулся, не иначе, если разговаривает с фантомом, призраком, вызванным его же подсознанием, что, наверное, хоть как-то пытается справиться, заделать брешь. Сублимировать, может быть.
— Посмотри на меня... – тихо-тихо и грустно, как будто прощаясь навеки.
“Вот только ты и попрощаться не удосужился, друг”
Но стук спортивной сумки об пол кажется таким громким, таким настоящим. И Скотт поворачивается медленно, будто заржавелый механизм, пару лет провалявшийся на лужайке под палящими лучами солнца и проливными дождями. И спотыкается, летит кувырком в этот ореховый взгляд, что за эти годы стал немножко темнее, серьезней, печальней.
— Это не ты...
— Ну, конечно. И ты не у себя дома, а в доме Айкена, в одиночке. Скотт, блять, просто не зли меня. Какого хрена ты проебался, сам не звонишь и номер зачем-то сменил?
Его скулы стали острее, а плечи шире, руки сильнее. Пол качается, как палуба корабля, и весь Скотт, как пьяный, но поднимается, хватаясь руками за стены.
— Ты на чем-то сидишь? Думал, на вашего брата не действует вся эта дрянь...
Хлопает ресницами – нет, Скотт не забыл, что они длинные и пушистые, как у девчонки, и, наверное, будут щекотать его щеки, если он только осмелиться... хотя бы разок.
Вот только если бы Стайлз действительно был здесь.
— Лучше бы я сдох тогда, Стайлз, лучше бы Жеводанский зверь разорвал меня на куски, чем вот так – как прозрачная тень в темном сыром подвале, где звуки отражаются от стен и вскрывают череп, как железную банку консервным ножом. Или знаешь, целыми днями так тихо, что я слышу, как капает вода из крана в доме твоего отца.
Ненормально и нереально.
Но он вздрагивает, когда ладонь опускается на плечо, обжигая сквозь рубашку. Вскидывает мутный и какой-то измученный взгляд.
— Это какой-то пиздец.
— Скотти, мать твою, Скотт! Смотри на меня!
— Это не можешь быть ты.
Вместо ответа обхватит губы губами, раздвинет их языком, слизывая вкус горькой мяты и перца. Это не может быть правдой, потому что руки цепляются не за пустоту, а под ладонью о ребра колотится живое человеческое сердце, то самое, единственное.
— Прости меня, просто прости. Скотт, я не знал, даже не думал. Думал, что буду тут лишним, обузой, – бессвязно и неразборчиво, не отрываясь от губ, прокусывая их в кровь, зализывая мгновенно регенерирующие ранки языком. Так сладко. Так правильно.
— Скотти.
— Боже мой, Стайлз.
Выдох, и туман перед глазами рассеивается, и кровь в венах будто очищается с каждым глотком этого воздуха, пропахшего Стайлзом Стилински – его чипсами, его колой, его парфюмом с нотками терпкой хвои. Скотт будто стряхивает с плеч саван, что долгие месяцы стягивал тело, ограничивая движения, мешая сделать нормальный вдох. Он будто сидел где-то в тесной каморке, согнувшись, а теперь встает на ноги, распрямляясь в полный рост, разминая затекшие мышцы.
Губы сладкие и пахнут дольками апельсина, он толкает Стайлза к кровати, перехватывая инициативу, углубляя поцелуй. Ладони ныряют под футболку, поглаживая гладкую кожу, и тело вздрагивает от каждого касания, а с губ срывается низкий гортанный стон, что он ловит своими губами, раскатывает по нёбу языком.
Луна бледнеет, и рассвет растекается по небу, наползая с востока мягким и теплым приливом. Скомканная, местами порванная одежда в беспорядке раскидана по комнате, и слышатся лишь беспорядочные стоны и рваное дыхание, скрип кровати и влажные шлепки тел друг о друга, а еще редкий неразборчивый срывающийся шепот – что-то о потребности или необходимости, о снах и яви, о прощении и тоске.
