— Я не боюсь, Мэйсон. И ты не плохой, никто даже еще не доказал, что Зверь – это ты. А вдруг все это – одно большое недоразумение? Ужасная ошибка.

— Ты будешь говорить об ошибке и тогда, когда я разорву тебя на куски? А потом удавлюсь где-нибудь в переулке за школой?

А глаза, что лихорадочно блестят на покрытом испариной лице, так и кричат, вопят, надрываясь: “Я же чудовище, монстр! Ты умрешь, если останешься здесь, если не остановишь меня прямо сейчас”

— Ты не чудовище. И ты не плохой. Я не хочу умирать, но и ты умирать не должен. Ты не умрешь, даже если Зверь – это ты.

У Кори в голове шумит и перед глазами темнеет, когда он пробует думать о том, что Мэйсона больше не будет. Это так легко, как оказалось – поверить, что кто-то любит тебя. Поверить, что больше ты не один.

— Наверное, я эгоист. Я лишь хочу, чтобы ты жил, потому что без тебя не будет меня. Ты нужен мне, Мэйсон.

“Я даже не думал, что могу вот так полюбить...”

— А я хочу, чтобы жил ты. Потому что ты – заслужил. И теперь ты в команде хороших парней. Ну же, малыш. Сделай все правильно.

— К черту иди.

Коснуться лбом холодного лба, вдохнуть его воздух, тронуть губы губами, раскатывая языком по тонкой кожице соленые капли.

“Жеводанский Зверь – это не ты”, – долбится в висках одна и та же навязчивая мысль, как мантра, заклинание, как мольба. И Кори изо всех сил пытается не обращать внимание на горьковато-сладкий запашок парня, который учуял еще тогда, в автобусе. Старается не думать про подошвы кроссовок десятого размера, измазанные в крови Джордана Пэрриша. Старается не думать о том, что Мэйсон ни разу не видел Зверя, даже не слышал его...

“Жеводанский Зверь – это не ты”, – если повторять это достаточно часто, может быть, судьба смилостивится и все будет именно так? Еще пара дней, и Скотт с ребятами найдут настоящего Зверя. Тогда Мэйсон будет спасен.

“Если Зверь вспомнит, подросток исчезнет...”

Блять. Просто блять. Я же тоже исчезну с тобой. Рассыплюсь горсточкой серого праха, и не останется ни единой души, что будет скучать по мне хоть немного. Никто даже не вспомнит, что я был. Если Зверь ты... Мне даже дышать незачем будет.

“Жеводанский Зверь – это не ты”

— Если ты и правда превращаешься в Зверя, мы придумаем, как спасти тебя. И все станет, как прежде.

— Не плачь.

Кори вздрагивает, когда пальцы друга осторожно стирают дорожки влаги с его лица, скользят по скулам, касаются губ. Он даже не заметил, не понял, когда начал плакать. Зачем? Почему? Все же в порядке, все будет в порядке. А руки уже исследуют шею, поглаживают плечи, ключицы. Касаются нежно, как будто... как будто в последний раз. Так, словно он прощается.

— Мэйсон! Не смей.

Улыбка грустная и печальная. Какая-то обреченная. Словно он понял, принял, смирился. Мэйсон не отвечает, притягивает парня к себе, вовлекая в новый поцелуй – влажный, глубокий. Отчаянный.

— Пока я – это я.

— Мэйсон, не смей, – слезы жгут кожу, оставляя глубокие ожоги и шрамы, которые не затянутся никогда. От такого не исцеляются. Даже химеры.

— Ты – лучшее, что у меня было. Позволь Скотту закончить.

И не дает возразить, глуша поцелуями любые слова, отговорки, протесты.

“Пока я – это я”

====== 61. Джексон/Айзек ======

Комментарий к 61. Джексон/Айзек https://pp.vk.me/c631918/v631918352/16ef9/_MWYkeFemnw.jpg

— Ты знаешь, что не должен быть здесь.

Море теплое, как парное молоко, огромная луна, занимающая полнеба, и серебристые капельки звезд, закручивающиеся в причудливые спирали и пирамиды. Кожа Айзека все еще влажная, дыхание сбито, а упругие кудряшки хочется оттягивать пальцами, как золотые пружинки в старинных часах. Джексон привычно зарывается ладонью в эти волосы, что пахнут, как и прежде, древесной стружкой, солнцем, хвоей.

— Ты не должен быть здесь, – повторяет Айзек как-то равнодушно, будто это не он совсем недавно гнулся в его руках так послушно и целовал с такой жадностью, будто воздуха не хватает, будто не он стонал, задыхаясь, а с губ его срывались какие-то бессвязные нежности, которые Джексон копил в своей памяти. Собирал, как кто-то – старинные марки или золотые монеты.

Лейхи прав, он не должен. Они решили все еще тысячу лет назад – в старшей школе. Обсудили спокойно и без скандалов: крышесносный секс еще не повод заводить отношения. Секс может остаться лишь сексом, а они – просто приятелями, почти что друзья, что трахаются, когда и где им приспичит. По мере желания и необходимости.

Ни один из них не произнес тогда: “я не люблю тебя”. Это было очевидным настолько, что не требовало подтверждения. Земля круглая, солнце садится на западе, а люди не умеют летать. Оборотни, впрочем, тоже.

“Я не люблю тебя”, – как истина, вдолбленная в подкорку, отпечатавшаяся на сетчатке, впрыснутая в вены раствором аконита.

“Я не люблю тебя”, – как отсроченный приговор, как прыжок с вертолета с непроверенным парашютом, как пепел рябины в утреннем кофе.

“Я не люблю тебя”, – как неизбежность, проклятие, расплата.

— Я никому ничего не должен, Лейхи. Ты мог бы уже и запомнить, – сжимает в пальцах его отросшие кудряшки и чувствует резкий укол в груди, когда прохладная ладонь опускается на бедро.

Словно одним только этим касанием вогнал тонкую длинную иглу прямо меж ребер.

— Какого хрена ты забыл во Франции, Джексон?

Волчонок будто с луной разговаривает, смотрит в небо, а в сторону Уиттмора даже голову не повернет. И кажется, будто он пытается разглядеть межзвездную светящуюся пыль или крошечные точки комет, пролетающих за границами Солнечной системы. Он так старается показать свое безразличие, что Уиттмор чувствует новый укол – на этот раз прямо в сердце. Насквозь.

Он мог бы сказать, что был тут проездом и прибило потрахаться. Он мог бы сказать, что приехал в командировку или на учебу по обмену. Он мог бы сказать, что встречается здесь с родителями или с членами новой стаи. С новым парнем или девушкой в конце концов. Но он просто слышит, как тихо, размеренно стучит сердце в груди Айзека Лейхи. Как метроном. И понимает, наверное.

— Так скучал по тебе, – выдыхает в холодную ночь белым облачком пара, улетающим к звездам.

— Что ты сказал? – Айзека даже подкидывает и он трясет головой, будто вода попала в уши и мешает слышать.

— То, что давно должен был, глупый ты оборотень, – и прижимает к себе – голого, извалявшегося в песке, нескладного, длинного. Такого, мать его, идеального. Красивого до сжатых зубов и россыпи искр перед глазами. Желанного до поджимающихся пальцев и пожара в крови. Нужного до гипоксии и остановки дыхания – прекращения всех жизненных функций.

— Я просто не хочу больше жить без тебя.

Айзек шмыгает носом и утыкается лицом куда-то в плечо. И то ли с волос его бежит вода, то ли это капают слезы. Джексон ведет ладонями по спине, пересчитывая позвонки, притягивая ближе и ближе.

— Останься, – и вздрагивает от собственных слов, не веря, что осмелился озвучить, не побоялся усмешки и отповеди на тему: “малыш, так не пойдет”.

— Зачем, ты думаешь, я здесь? – все же усмехается Уиттмор, а где-то на периферии слышится ласковый плеск волн и далекий-далекий шум автострады.

Это должно было случиться, ведь так? Кто-то должен был озвучить, что “я не люблю тебя” всегда было не больше, чем ложью. Маской, которую так и не удалось спутать с лицом. Поршнем, что так и не смог заменить сердце. Жизнью, которая вдали от него всегда будет блеклой и серой хроникой, бессмысленной кинолентой, отформатированным диском.

Потому что я просто устал без тебя.

Потому что ты – всегда был больше, чем секс.

====== 62. Джексон/Айзек ======

Комментарий к 62. Джексон/Айзек Предупреждение: смерть основного персонажа

https://pp.vk.me/c631126/v631126352/1ae4c/Oi1MEeqzAj4.jpg

Еще один вызов, черт. Джексон застегивает пряжку под подбородком, на ходу запрыгивая в вертолет, который, будто только его и ждал, немедленно отрывается от земли, взмывая в синее-синее, без единого облачка, небо Лос Анджелеса.