“С тобой каждое мгновение равняется счастью”.

— Оставшиеся триста шестьдесят три дня года ты делаешь для меня все и даже больше. Я на самом деле не знаю, чем заслужил такого, как ты. Моего мальчика.

— Отхватил себе лучшего, да?

У Исака все тело ломит, и зацелованные губы горят, а еще он чувствует, что отключается, соскальзывая в нирвану и негу. Наверное, слишком много для одного дня? Слишком для одного самого обычного норвежского мальчишки, что лишь сегодня отпраздновал восемнадцатилетие. Слишком много счастья… Так много, что, кажется, разорвет на частицы. Меньше атома.

— Лучшего во всех параллельных Вселенных.

Это можно было бы счесть и за шутку, но голос задумчивый, и пальцы перебирают его волосы так осторожно, трепетно. А на окне — желтые шторы, за которыми по черному-черному небу раскинулся Млечный путь, что переливается сегодня россыпью бриллиантов. И это было бы самым красивым зрелищем в мире, если бы сейчас Исак не лежал на плече своего персонального чуда, сбывшейся сказки из детства: когда веришь, что все-все-все у тебя получится, и ты встретишь свою половинку — ту самую, на всю жизнь. И все последующие жизни тоже.

Его половинка пахнет свежим ветром и морем, немножечко пивом и одуванчиками, из которых он сегодня в парке все пытался сплести венок и ворчал, что сломает все пальцы, пока закончит. Эти прекрасные длинные пальцы, что умеют извлекать из тела Исака музыку, всего лишь касаясь, что берут карандаш и творят на обычной бумаге какое-то чудо.

“Эвен — самое лучшее, что есть в моей жизни”, — сказал он несколько дней назад лучшей подруге. Наверное, покривил чуть душой. Потому что Эвен — и есть его жизнь.

— Тебе завтра на занятия, спи.

И снова целует — невесомо и нежно, а потом шепчет что-то беззвучно, кажется, на английском. Исаку лень вслушиваться, Исаку так хорошо, словно он умер и попал в тот самый пресловутый Рай. Или понял, что будет жить вечно. И вечно любить. Самого странного и проблемного, самого красивого заботливого… Лучшего во всех этих гребаных Вселенных.

— Не хочу спать. Хочу смотреть на тебя, целовать. Хочу быть с тобой все время. Давай завтра останемся дома?

— Что насчет последнего теста по биологии, малыш? Давай, ты его сдашь, а я приготовлю ванну к твоему возвращению…

— … с персиковой пеной и со свечами?

— Хм… если ты так хочешь…

— Ой, успокойся, я пошутил.

— А что, это идея…

— Только попробуй, убью…

Убьет, зацелует, затискает, а потом запрет в спальне и не выпустит, пока оба не сорвут голос, пока буквально не смогут ходить, пока шея и плечи не покроются метками, над которыми ребята на следующий день будут ржать, а девчонки тихонько хихикать, пихая друг друга локтями…

— Спи, Исак, ты устал…

И правда, уже язык заплетается, и не только от пива и безудержной пати, что устроил Эвен сегодня ему. Они ввалились домой, когда уже сильно стемнело, и даже не озаботились тем, чтобы зажечь верхний свет. Потому что каждый предмет, каждый угол давно выучен наизусть, как и тела друг друга, что соединяются, и только тогда становятся чем-то настолько единым и полным… будто так было всегда.

Так правильно, боже.

— Я люблю тебя. Вдруг подумал, что никогда не говорил тебе раньше. Не знаю, как получилось. Я же без памяти в тебя… с первого взгляда… еще не знал даже… там, в столовой.

Эвен смеется тихонько, ласково отводит челку со лба.

— Ты мне это каждый день говоришь. По-своему. Не для всего в этом мире нужны слова, знаешь?

Исак хочет сказать, что самый счастливый в любом из миров. Он хочет сказать, как ценит и как дорожит, что сделает все… Он хочет целовать и прижаться так крепко… Он хочет… просто хочет, чтобы всегда было так.

*

Дыхание Исака выравнивается, когда он засыпает, плавно соскальзывая в мир неведомого. Ему восемнадцать сегодня, но он все еще кажется таким маленьким и ранимым. Эвен чуть повернется, устраивая его голову удобней у себя на плече.

— Спи, маленький. Спи, а я послушаю, как ты дышишь…

Это не бессонница, просто Эвен так любит смотреть на своего спящего мальчика. Разглядывать каждую изогнутую ресничку и каждую пору на коже. Перебирать его волосы, гладить тихонько по щеке, пересчитывать пальцами выступающие узелки позвонков, рисовать из родинок карту звездного неба…

“Ты — мое небо, Исак, знаешь это? Упал в тебя и уже никогда не вернусь…”

Сон подкрадется неслышно, смежит тяжелеющие веки, успокоит все еще колотящееся сердце. А потом умыкнет туда, где его Исак — дурачится, хохочет и так целует, все время держит за руку и твердит, что никуда не уйдет.

Везде Исак — и там, и здесь, в этом сне, что почти не отличить от реальности. Исак как смысл жизни. Просто вся его, Эвена, жизнь.

“С днем рождения, мой Исак”.

Комментарий к Часть 42.

Живые после сегодняшних обновлений есть?)

========== Часть 43. ==========

— Здесь люди, Эвен, пусти.

Он чувствует, как рука Исака, так удобно лежащая в его ладони, моментально становится влажной. И нет, тот не пытается высвободить пальцы, но напрягается ощутимо и даже передергивает плечами, словно пытается стряхнуть наваждение.

Это не страх. Всего лишь отзвук, отголосок слов вчерашнего еблана, который чуть не испортил лучший праздник его, Эвена, мальчика, его день рождения.

— Здесь люди, а ты — мой парень. И пусть об этом знает весь мир.

— Провожаешь меня, как девчонку. Что случиться-то может? Я каждый день этой дорогой хожу, — ворчит абсолютно беззлобно, с какой-то скрытой благодарностью даже, но вздергивает упрямо подбородок и щурится, как и всегда, когда собирается спорить до посинения.

— Я не каждый день могу, ты же знаешь. Сегодня вот выходной, и я хочу просто побыть с тобой дольше.

Он знает, что Исаку это необходимо не меньше, что эта зависимость обоюдная от и до. Он знает, что даже несколько часов раздельно, это не пытка, конечно… Это как непрекращающийся зуд где-то в подкорке, в кончиках пальцев, что не могут коснуться, в легких, которым не хватает того самого воздуха — пропитанного лишь им. Может быть, поэтому и вещи уже давно — одни на двоих.

— Между прочим, кто-то обещал мне ванну и свечи. А еще шампанское и клубнику, когда я сдам уже этот злоебучий тест…

Исак так забавно дергает носом, когда вредничает, что Эвену до жути щекотно и хочется засмеяться, а потом обхватить ладонями его лицо (крепко, как бы ни пытался вырваться) и целовать везде, куда удастся попасть. Ресницы и веки, скулы и подбородок с едва заметной царапинкой, кончик упрямого носа, такие красивые, такие чувственные губы…

“Кажется, ты меня за подобное прибить обещал?”, — смех клокочет где-то в горле, и огромным усилием воли Эвену удается удержать его внутри, не дать выплеснуться наружу.

Исак… такой Исак, честное слово.

Хмурится, щурится от слишком яркого для утра солнца, фыркает на Магнуса, когда тот подлетает у самых ворот школы и пытается облапить сначала его, а потом и Эвена. У Исака зрачки сразу сужаются в точечки и такой задумчивый прищур…

Ревнивый. Сегодня почему-то — особенно. Того и гляди или двинет, не убирая этого задумчивого выражения с лица, или просто закроется, спрячет эмоции глубоко внутри, не пробиться… И не ясно, что хуже…

— Когда вернешься, дома будет ждать сюрприз.

Эвен улыбается солнышком и тянется целоваться, потому что, когда на Исака находит, чаще лучше прикинуться, что не видишь, не понял, тупишь. Подозрительный, мелкий… собственник жуткий.

И вечером не только ванна, шампанское, но и массаж — долгий и чувственный, когда касаешься, гладишь, сжимаешь, когда время от времени наклоняешься, чтобы тронуть губами то ямку на пояснице, то родинку на лопатке, то чувствительное местечко у самой шеи… Когда он расслабляется в твоих руках, отдавая не только тело, но и каждую эмоцию — полностью под контроль, а потом дышит все тяжелее, все чаще, ерзает, пытаясь… но ты не позволяешь, прижимая к кровати все крепче…

— Пиздец, я не выспался, — буркнет Исак, как будто бы извиняясь, а потом стрельнет хитрым взглядом, зацелованную губу прикусит.