Фредди молчит и только кусает белые — ни кровиночки — губы. А потом опускает ресницы, вслушиваясь в далекий-далекий грохот. Магический щит, установленный профессорами над Хогвартсом, еще держится. У них есть еще пара минут для того, чтобы просто слушать дыхание друг друга, чувствовать тепло чужого (такого родного) плеча, а потом протянуть руку, накрывая ладонь, сплетая пальцы с пальцами в крепкий замок.

“В последний раз, братишка”.

Ему не страшно. Вот только что-то скребет в груди, ноет и стонет. Что-то липкое, нехорошее, темное. Что-то, чему он не может (Мерлин, не хочет!) подобрать названия.

Не предчувствие. Неизбежность.

“Мы будем жить. Ты будешь жить еще долго-долго, братишка”.

— Зрелище покруче прощального фейерверка, что мы тогда устроили Амбридж, — хмыкает брат и осторожно гладит запястье подушечкой пальца. Нащупывает пульсирующую венку.

“Твой пульс. Твоя кровь. Твоя жизнь”.

— Ты же знаешь, что я отдам за тебя все в этом мире?

— Просто останься в живых, дубина.

“Больше ни о чем не прошу. Просто живи, хорошо? Живи для меня”.

— Не дождутся, — красивый, чувственный рот кривится веселой насмешкой, вот только голос в конце прерывается всхлипом, и пальцы свободной руки вцепляются в парапет, ногти скребут по тысячелетнему камню.

“Дыши, Мерлин, просто дыши. Сделай так, чтобы он не понял. Только не он, не сейчас”.

— Ты в порядке?

— Конечно, братишка. Неужто решил, что испугаюсь каких-то там ПСов? Или даже акромантулов? Ха, да наша матушка, когда Ронни опять тягает варенье из кладовой, в разы грозней и страшнее будет.

Так себе юмор, конечно. Но Джордж ожидаемо улыбается и, наконец, выдыхает. Краем глаза Фред видит, что брата совсем не отпустило, но получилось отвлечь. Совсем немного, но все же. Как же иначе, если с самого детства все — на двоих. И сладости, и игрушки, и проказы, и… предчувствия.

Грызет, жжет, проедает. И мыслей в голове — не больше, чем у садового гнома, потому что хотел бы успеть столько сделать, успеть столько сказать, что проще даже не начинать.

Потому что время уходит. Сочится кровью из закушенной до боли губы, дрожит на ресницах прозрачными каплями, колотится пульсом в артериях: “Я не хочу. Я не хочу оставлять тебя, Джорджи”.

Я не хочу умирать.

“Помнишь, мы мечтали о собственном доме, о путешествиях до самого края мира? Помнишь, ты шептал, задыхаясь, что всегда будем вместе? Помнишь, как клялись на крови, еще детьми? Помнишь, как хотели поколотить Ли за тех девчонок, которых подсунул нам к Святочному балу? Ты помнишь?..”

Мы столько еще не успели.

— Фред, ты дрожишь.

— Так люблю тебя, Джорджи.

Может быть, все еще обойдется.

“Мы справимся, слышишь? Только держи мою руку”.

========== Часть 28 (Джордж/Фред) ==========

Комментарий к Часть 28 (Джордж/Фред)

Джордж/Фред

— Джорджи-и-и-и. Джордж, посмотри на меня. Мерлин, да хватит уже изображать из себя заржавевшие доспехи. Будешь и дальше выделываться, боггарта в штаны запущу.

Фред дергает брата за рукав, тормошит, пытается щекотать. А тот упирается, будто разом оглох и ослеп, изображает из себя одну из тех скульптур, что так стара – даже шевелиться не может. Вокруг тихо-тихо ни шороха не раздается в гулких, стылых коридорах. Лишь где-то вдали противно мяукает миссис Норрис, да Филч шаркает стоптанными башмаками по каменным, стершимся от времени плитам. Большая часть студентов на занятиях, а привидения, наверное, дрыхнут после безудержной ночной гулянки, которую они устроили накануне в катакомбах под замком и перебудили половину обитателей Хога.

Джордж смотрит прямо перед собой. Не реагирует на тычки и шлепки, на щипки и щекотку, которой всегда боялся до полусмерти. Не шевелится, не моргает, не улыбается даже. И это Джордж Уизли, что в шутках и смехе с рождения нуждался больше, чем в сне и еде.

Как будто дементор выпил разом всю его душу.

— Джорджи?

Ни звука. Лишь глаза вдруг остекленеют, наполнятся влагой, что уже через пару секунд не удержится внутри, сорвется с ресниц хрустальной бусинкой, второй, пригоршней бусин, что почти сразу же посыплются безостановочно по бледным щекам. И все это беззвучно в продуваемой ветрами галерее, под пристальными насмешливыми взглядами уродливых тварей-горгулий, что склоняют сверху каменные головы, пялятся мертвыми застывшими взглядами… напоминают.

— Джорджи, пожалуйста, скажи мне хоть что-то. Не молчи, ради Мерлина… Ради меня, братишка.

И голосом тихим, больше похожим на сиплый хрип старика, чем молодого, здорового мага:

— Я не могу, Фредди. Не верю. Это так больно. Что, если все это — сон. Я открою глаза, а тебя нет. Нет и не было, как все эти месяцы. Без тебя. Сумасшествие, безнадега. Ты знаешь, как это, когда день и ночь сливаются в одно беспросветное нечто, не различающееся ни по цвету, ни вкусу, ни запаху? Когда хочешь – ждешь, молишь Мерлина и Моргану лишь об этом, чтобы закончилось это. Этот тлен. Но мама и папа, и братья, и Джинни… Наверное, я не выдержал бы дальше. Даже ради них. Я бы не смог, но ты…

Но это чудо или провидение или… магия? Потому что Фредди вернулся. Потому что вот он — живой, настоящий. С теплой кожей и смешинками во взгляде. Потому что улыбается и тормошит, и притягивает к себе, как и прежде, скользит руками под мантию, прижимается к шее губами.

— Не знаю, почему и за что. Но это не сон, не видение, Джорджи. Я клянусь. Клянусь тебе всем магическим миром, всем, чем захочешь, своей жи…

— Замолчи!

Испуганный выкрик, и холодные пальцы на губах. Губах, что сразу же замолкают и жадно приникают к ладони, лаская, пробуя вспоминая запах и вкус этой кожи. Это снег, это жимолость, это солнце.

— Не клянись своей жизнью, дубина! Никогда больше, слышишь?!

У него такой ужас в глазах и лицо будто хранит отпечаток увиденной смерти. Как будто это он, Джордж, шагнул однажды за грань, окунулся в ледяное ничто — канул в бездну без света и тени, без времени, чувств. Как будто это его не стало. Насовсем, навсегда. Как будто выключили из жизни, сломали, стерли магическим ластиком. Так, что ни следа не осталось, ни тени.

Так и было, наверное. Фред не хотел бы узнать. Не хотел бы пережить все то, что пришлось близнецу. Просто не смог бы и дня, приготовил бы собственноручно «Лекарство от жизни» — прямо за прилавком «Волшебных вредилок». Их детища, их дома, дела их жизни.

— Прости, Безухий. Джорджи. Иди сюда, руки совсем ледяные.

Ветер пытается отодрать друг от друга. Ветер пытается сбросить в пропасть, отнять разлучить. У Джорджа слезы замерзают льдинками прямо на губах и в ресницах. У Джорджа громкий, истерический смех оседает на горле остатками горечи. У Джорджа… у Джорджа есть Фред. Снова есть Фред. Смысл всего на века.

Резкий порыв, дернув за мантию, заставляет покачнуться, но Джордж только вцепляется крепче, делясь с братом теплом и надеждой, что все же пускает первые робкие ростки в самое сердце. Он верит.

Он почти что поверил.

Буря вокруг замка усиливается. Кажется, в темных тучах можно разглядеть злобные лики, что шипят парселтангом, тянут к братьям костлявые жадные руки.

Забрать, забрать, унести…

Джорджу смешно. До колик, до боли в животе и новых слез, капающих на мантию. Серьезно? Какой-то там ветер и буря? Да даже если будет рушиться Хогвартс, если ПСы вернутся, чтобы не оставить от замка камня на камне, если ворвутся полчища великанов и акромантулов, как и тогда…

«Сама смерть вернула мне Фреда. Никто больше ничего не сможет поделать. Не с нами. Не с ним», — кажущаяся нелепой мысль согревает изнутри, помогает оттаять.

— Пойдем домой, братишка. Я так устал. Закроем наш магазинчик и будем просто спать. Весь вечер, всю ночь, весь следующий месяц.

Просто держать твою руку. Просто прижимать тебя ближе. Просто знать — наконец-то поверить — ты не уйдешь уже никогда.

Вот только я всегда буду ненавидеть тот май. И все другие, что будут после.