☆☆☆

Они уже довольно долго сидели напротив друг друга и в полной тишине водили по бумаге карандашами, время о времени обмениваясь быстрыми взглядами и оценивая копию и оригинал.

Хань закусил губу, чтобы спрятать улыбку. Он отметил, что Кай рисует плавно, аккуратно, но слишком сильно нажимает карандашом на бумагу. Сам Хань рисовал линиями определённой длины, тонкими, частыми, поэтому он и любил технику сфумато ― она идеально подходила ему игрой теней и света, неявной дымкой, туманной завесой. Хотя рисовать в такой манере Кая было трудно, ведь в нём сочетались исключительно резкие и чёткие линии, без двусмысленности и туманности. Техника сфумато чересчур смягчала облик Кая. До неузнаваемости. И Хань сердито шипел, растирал линии пальцами и начинал снова. Его карандаш легко скользил по бумаге, совсем не так, как у Кая. Он оставлял на белом только тонкие тёмные линии ― больше ничего. У Кая помимо линий оставались вмятины на бумаге.

Когда Хань в очередной раз взглянул на свою модель, обнаружил, что Кай закончил уже и просто смотрит на него немного задумчиво и мечтательно.

― Быстро…

― Мне портреты даются легче, ― пожал плечами Кай и легонько улыбнулся уголками губ. ― И тебя приятно рисовать ― ты красивый.

― Ты тоже, но, чёрт бы тебя… ― Хань стёр пальцем ещё одну неуместную линию.

Теперь Кай улыбался уже открыто и широко.

― Но во мне нет равновесия, ― договорил он за Ханя. И до Ханя дошло, где именно проблема в образе Кая. В том самом отсутствии равновесия. Хань упрямо пытался как-то добиться равновесия в своём наброске, даже добивался, но образ сразу же и совершенно закономерно переставал походить на Кая. И Хань начинал заново, искал ошибку, думал, что нашёл, переделывал и опять ошибался точно так же. Равновесия Кай умудрялся добиваться в своих движениях, пластике, походке, но в его внешности равновесия не было никогда.

― Хочешь сказать, это твой изъян?

― Если тебе это нравится, можешь думать именно так, ― развеселился Кай.

Хань подумал с минуту, поставил Каю диагноз «засранец» и вернулся к наброску. Он закончил через полчаса.

― Ну что? Обмен рисунками? ― Хань протянул свой Каю и ухватился за чужой.

― Да. Но только…

Хань не верил до последнего, что Кай это сделает. Ведь Кай сам обещал ему растянуть отпущенный срок настолько, насколько это будет возможно.

Ошибся.

Кай смял его губы уже знакомым поцелуем. Не обычным, а «тем самым», когда делал глоток его души. На Ханя обрушились удовольствие и слабость, смятение и восторг швыряли его как щепку по волнам в шторм. И было нечто новое ― его рука, которой он прикасался к рисунку Кая, замёрзла, как будто превратилась в кусок льда.

― Пообещай, что будешь всегда рисовать для меня, ― слабый шёпот возле уха. Хань распахнул глаза и уставился на Кая. На призрак Кая, на почти прозрачный силуэт, едва различимый на фоне ярких красок реальности и медленно растворяющийся без следа. В воздухе над полом кружил лист, медленно опускавшийся на пол. Там улыбался Хань, написанный обычным карандашом на обычном листе бумаге, но с непередаваемой любовью, пропитавшей каждую карандашную линию.

Рисунок ― это всё, что осталось.

Сколько бы Хань ни крутил головой по сторонам, сколько бы ни звал, Кая он больше не видел и не чувствовал.

― Какой дурак…

Хань уже без особого удивления взглянул на гостя, вышагнувшего из зеркала. Тот подошёл к нему и властно протянул руку.

― Коробку, ― велел он.

Хань не сразу, но понял, что тот требует чёрную коробку-пенал с угольными карандашами. Машинально Хань нашарил её на низком столике и отдал странному типу. Тот открыл коробку, достал карандаши, коробку небрежно бросил себе под ноги, а карандаши сломал и сжал в ладони, потом просто сдул угольную пыль.

― Что это… значит? ― пробормотал Хань.

― Ничего. Просто забудь и живи дальше. Он выбрал за двоих, вот и всё.

Хань проводил гостя больным взглядом, потом опустился на колени и поднял пустую коробку, прижал к груди, прикоснулся к рисунку Кая, взял и его, всмотрелся в собственное лицо, перенесённое на бумагу. Черты медленно теряли чёткость и тонули во влажной дымке.

― Тебя… больше нет?

В студии висела мёртвая тишина, а тени в углах вели себя обычно и теперь не казались живыми.

«Он выбрал за двоих».

«Пообещай, что будешь всегда рисовать для меня».

― Но разве ты увидишь?..

☆☆☆

― Господин Лу, ваши «Тайваньские открытки» впечатляют…

― Когда вы планируете провести выставку в Шанхае?

― Господин Лу…

Он сбагрил журналистов личному помощнику и ретировался в дальний конец выставочного зала, чтобы чуть передохнуть и набраться сил перед новым рывком. Прижав к груди папку с документами и чёрную коробку, он одновременно пытался потуже затянуть галстук на шее. Так увлёкся, что налетел на кого-то и выронил папку и коробку.

― Извините, ― прозвучал за его спиной низкий голос. Говорили по-корейски.

Хань торопливо обернулся, в недоумении изогнул бровь и посмотрел вниз. Высокий смуглый парень опустился на колено и незряче повёл рукой над плитами, нащупал коробку для карандашей. Вокруг рассыпались документы из папки Ханя и рисунки из чужой папки. В основном ― карандашные портреты.

Хань опустился на корточки и стал помогать собирать листы, к тому же, незнакомец явно не мог увидеть, где рисунки, а где документы. Он вообще не потрудился открыть глаза. А потом Хань замер и уставился на него.

― Простите, но вы… вы…

― Я не слепой, ― немного смущённо улыбнулся смуглый парнишка, безошибочно повернув голову в сторону Ханя. ― Просто в самолёте мои очки сломались, а новые пока не сделали. Без очков я вижу очень плохо. И у меня редкое осложнение ― я лучше всего вижу в сумерках, а днём или ночью ― хуже всего. Поэтому пока вот проще держать глаза закрытыми ― так удобнее. Я вас не ушиб?

― Нет, что вы. И в столкновении больше моей вины… ― Хань испытывающе осмотрел лицо корейца. Если это шутка судьбы, то у неё, определённо, извращённое чувство юмора, потому что этот молодой кореец напоминал Ханю одного чертовски древнего и глупого демона.

― Вы ведь… китаец? ― Хань осторожно взял его руку, чтобы чуть потянуть вверх, подсказав тем самым, что все листы собраны. ― Говорите чисто, но лёгкий акцент я всё равно слышу.

Хань немного запрокинул голову, чтобы рассмотреть получше смуглое лицо. Рост такой же, широкие плечи, гибкое тело. Светлая одежда ещё сильнее подчёркивала тёмный оттенок кожи. Только нет дымчатых змеек-теней, и глаза, скорее всего, тёмные, а не красные.

― Да. Как вас…

― Ким Чонин, ― представился кореец и учтиво поклонился, вновь безошибочно определив на слух, где именно стоит Хань. Затем Чонин легко провёл пальцами по чёрной коробке, немного неловко улыбнулся и протянул её Ханю. ― Что это?

― Это коробка для угольных карандашей. Я художник. Меня зовут Лу Хань. Вы, я вижу, тоже рисуете? Приехали учиться? ― Хань забрал коробку, но продолжал с интересом разглядывать Чонина.

― Я только портретист, ― вновь смутился Чонин. ― Так себе выходит. А вы… Так это ваша выставка? Жаль, что не могу сегодня посмотреть ваши работы вместе с однокурсниками.

― Вас поселили в кампусе Академии Живописи?

― Нет ещё. Вопросы с документами и прочая возня… Пока мы остановились в отеле «Плаза».

― Чудесно. Как вы смотрите на совместный перекус? А потом я отведу вас в отель.

― Но разве эта выставка…

― Терпеть не могу журналистов, ― громким шёпотом признался Хань по большому секрету. ― И терпеть не могу перекусывать в одиночестве.

Насчёт последнего Хань сознательно солгал и ни на миг не устыдился.

― А ещё мы можем зайти в центр оптики и подобрать вам линзы, например. Линзы удобнее, чем очки. Хотите?

― Я… ― тихо начал Чонин, и Хань быстро сообразил, что студенту из-за границы такое удовольствие может быть просто не по карману.

― А вы нарисуете мой портрет в качестве ответной любезности, идёт?