========== Коробка с угольными карандашами ==========

Коробка с угольными карандашами

Рай и ад, сразу оба, в тебе заключены,

Луна сияет, как солнце, только взгляни.

Мы могли бы стать северным сиянием,

Ты шепчешь из темноты…

Maná

Он был лучшим, но сегодня повторяли не его имя и смотрели не на его шедевр. Концентрированная красота под стеклом в мягком свете правильно расставленных ламп. Вспышки, камеры, щелчки фотоаппаратов, поздравления и восхищения. Он об этом мечтал ― для себя, но сегодня ― он просто гость на чужом празднике славы.

― Паршиво выглядишь, ― такой знакомый шёпот возле уха. Тело, которое он в своё время изучил вдоль и поперёк, прижалось к его спине ― и это тоже знакомо. ― Как твои дела?

― Ты сам сказал только что. Паршиво. ― Смотреть на О Сэхуна не хотелось совершенно. Хань и так прекрасно знал, что тот выглядит наверняка потрясающе. Все выглядят потрясающе, когда поднимаются на вершину.

Смешно думать, что полгода назад Хань всё ещё верил, что взойдёт на вершину раньше. Но он был лучшим, лучше Сэхуна. Его имя знали все в Академии Живописи и пророчили ему великое будущее.

Наверное, Хань мог бы назвать Сэхуна своей персональной чёрной полосой. Он как раз заканчивал обучение и нуждался в натурщике для выпускного проекта. Натурщик нашёлся ― О Сэхун, который учился в той же Академии, перспективный иностранный студент ― он тоже мечтал стать художником, как и Хань. Сэхун тоже мог похвастать талантами и собственным стилем, но ему пока не хватало опыта Ханя и огранённости способностей, отточенности и умений.

Сначала Хань просто рисовал О Сэхуна. Идеальная модель ― предел мечтаний любого художника. К большой квадратной кровати Ханя под зеркальным потолком они подбирались терпеливо и неспешно. Хань рисовал Сэхуна целый месяц до того, как оказался с ним в одной постели.

Уже тогда стоило догадаться, что ничем хорошим это не кончится. Один исступлённо брал, второй не менее исступлённо отдавал. Тот секс, что был между ними, всегда отдавал запахом боли и неутолённости, и немножко ― равнодушия. Каждый из них рвался получить только то, чего хотел сам, не задумываясь о желаниях партнёра.

Нормально, вроде бы. У многих такие отношения.

И Хань спокойно мог болтать по телефону, глядя на себя в зеркальный потолок и с Сэхуном между бёдер, оставлять на молочно-белой коже длинные полосы, где мучительно медленно проступали затем капельки крови. Сэхуну нравилось, Ханю ― тоже. Их обоих это устраивало.

Вроде бы вместе, но каждый сам по себе. Иллюзия свободы и прочной дружбы ― за пределами постели.

А потом они перестали писать. Оба. Просто ничего не получалось.

Хань честно пытался, пока его не начал пугать чистый холст сам по себе. Что делал Сэхун и как с этим боролся, он не знал. Сэхун постепенно стал пропадать то на день, то на пару, то на неделю. А потом он просто собрал вещи и ушёл.

«Я потерял с тобой вдохновение».

Больше Сэхун не сказал ничего. Новый номер его телефона появился у Ханя будто бы по волшебству. Виделись они редко, но случалось. Обычно кто-нибудь из них чуть перебарщивал со спиртным, они просыпались в одной постели в затрапезном мотеле и тут же разбегались, словно ничего не было.

Хань по прежнему не мог писать, и чистый холст в студии висел далеко не первую неделю, натянутым на простую раму из тонких сосновых планок.

Объявление о выставке Сэхуна появилось полмесяца назад. Неожиданно. Хань с трудом поверил, что Сэхуну позволили организовать выставку своих работ. Работ было всего две, но каких! Хань никогда бы не подумал, что Сэхун способен на нечто подобное.

Обе картины ― морские пейзажи с мистическими оттенками и затонувшими кораблями. Нотка меланхоличности и пессимизма, да, это свойственно Сэхуну. Но эти картины… Хань не мог поверить, что написал их Сэхун. Да, его стиль, его рука, его манера даже в мелочах ― Хань специально проверил и присмотрелся, но эффект в целом…

Нет.

Хань не мог назвать Сэхуна посредственным художником. Точно так же не мог назвать его и гениальным. Просто хорошим ― да. Но эти две картины были сказочно прекрасны для слова «хорошо».

― Нравится?

― Очень, ― честно признался Хань. ― Но я не могу поверить, что они твои.

― Мне всё равно, веришь ты в это или нет. Верят все остальные.

― Я тут только за этим? Чтобы ты мог похвастать передо мной своим успехом? ― Хань резко развернулся и всё же посмотрел на Сэхуна. Лоск, изысканность, классика ― успех. Всё такой же красивый и притягательный, но заметно исхудавший, хотя эта худоба ему шла.

― Нет. Я потому и спросил, как ты? Снова пишешь?

Хань отвёл глаза и коротко мотнул головой. Может, стоило бы и соврать, но зачем?

― А ты…

― Пробовал. Нет. Я хочу писать, но не могу. Вот и всё. И нет, я не нуждаюсь ни в твоей жалости, ни в твоей помощи.

Сэхун смотрел на него и немного нервно кусал губы. Он казался растерянным, но Хань не придал этому значения, просто чуть оттолкнул и направился к выходу. Сэхун догнал его в зеркальном холле почти у парадной двери, схватил за плечо и заставил остановиться. Сэхун немного запыхался и выглядел сразу и сердитым, и виноватым.

― Хань, слушай, наверное, это прозвучит довольно глупо, но я хочу дать тебе это… ― Он выудил из кармана узкую чёрную коробку-пенал и вручил Ханю. ― Это так… просто. Если вдруг у тебя так и не выйдет ничего, попробуй набросать что-нибудь вот этим…

― Я редко пишу углём, ― пренебрежительно фыркнул Хань. Как будто Сэхун вдруг забыл об этом. Он попытался вернуть коробку, но Сэхун упёрся и сам засунул коробку в карман брюк Ханя.

― Я знаю. Потому и сказал ― это на тот случай, если вдруг у тебя ничего не выйдет. Последнее средство, понимаешь? Это… старая вещица с историей. Неважно. Просто попробуй это, когда совсем прижмёт. Один раз, хорошо? Всего один. Ты запомнил?

― Вечно ты бред какой-нибудь несёшь. Счастливо, ― Хань отмахнулся и двинулся к выходу, унося с собой чёрную коробку с угольными карандашами.

Сэхун долго смотрел ему вслед, затем повернулся к зеркалу и криво улыбнулся.

― Доволен?

― Играй по правилам, ― ответил ему тонкой улыбкой из зеркальной тьмы Тао. ― Пусть выбор он делает сам. И такой, какой пожелает сам.

☆☆☆

Хань не понял, почему вдруг проснулся средь ночи. Он вообще стал подрываться по ночам после той самой выставки. То ему шаги мерещились, то дыхание возле уха, то шёпот, то почти невесомые прикосновения. Страх и возбуждение превращались в самый изысканный коктейль, от которого в кончиках пальцев Ханя поселялся знакомый зуд. Тот зуд, что в былые времена заставлял его бежать к холсту или покрывать набросками обычную бумагу, чтобы уловить, поймать, запомнить ― не дать образу исчезнуть.

Сегодня вот тоже проснулся, повернулся на спину и уставился на собственное отражение в зеркальном потолке при слабом свете ночников. Зуд в пальцах и дрожь в теле. Капля пота издевательски медленно ползла по виску. Ноги запутались в простынях, а подушка давным-давно упала на пол. Бёдра с внутренней стороны сладко ныли, мышцы там как будто тянуло, томило негой и жаждой огня.

Хань помотал головой и прикрыл глаза. Отчётливый вдох у левого уха. Он распахнул глаза и приподнялся на локтях, огляделся, но так никого и не увидел.

― Да чтоб тебя… ― Хань обессиленно рухнул на простыни и зажмурился. Вряд ли подобная чертовщина мерещится тем, у кого довольно долго секса не было. Но мало ли. Он ведь человек от творчества и искусства, а такие люди ― по-настоящему талантливые ― обладают множеством особенностей.

Хань был талантливым ― в этом никто бы не усомнился.

― Ладно… ― Он дотянулся до пульта и чуть прибавил яркости ночникам на стенах ― спать в темноте Хань не любил.

Он выпутался из простыней и потянулся, продемонстрировав обнажённое тело зеркалам. Красиво. Ханю нравились зеркала. И нравилось видеть в зеркалах себя во время занятий сексом, чтобы ловить мельчайшие оттенки эмоций на собственном лице. Помимо прочего. И вообще ― просто нравилось смотреть на себя будто бы со стороны, видеть, что и как с ним происходит.