— Ты однажды сказал, что любишь меня, а я тебе ответил, что я… я этого не стою. Всё ещё думаешь так же или, наконец, прозрел? — прозвучал тихий вопрос. — Чжин, я ни черта не знаю о любви. Я знаю, что ты мой, — и можешь понимать это, как тебе возжелается, но больше не задавай вопросов, которых я не понимаю. Ты можешь заменить меня, но моим быть не перестанешь. Ты можешь сбежать от меня, но всё равно останешься моим. Ты можешь даже умереть, но и тогда ты будешь только мой. Точка. Вот это запомни, а всё прочее можешь выкинуть из головы — оно не является существенным.

И Хоаран открыл глаза — в их медово-янтарной глубине плясали тени без названий. Молчаливое предупреждение, тяжёлое и мрачное.

— Спокойной ночи, — отрезал он и вновь глаза закрыл.

Джин сидел, мягко говоря, в лёгкой прострации. В конце концов, рыжий никогда не говорил о своих чувствах, да он и о чужих не говорил, более того, не интересовался даже. И впервые он сказал по этому поводу так много и так странно. Вряд ли кому-то ещё о любви говорили подобными словами и именно таким тоном. Если, разумеется, это называлось любовью, хотя, по сути, это являлось… собственническим отношением? Ну да, на первый взгляд, именно им и казалось. Однако, зная натуру Хоарана, в собственническое отношение не верилось.

“Ты можешь заменить меня, но моим быть не перестанешь”. Нет, это не слова собственника. Собственник сказал бы иначе, совсем не так. Собственник никогда бы не позволил заменить себя, а Хоаран допускал такую возможность, более того, даже разрешал воплотить её в реальность.

“Ты можешь сбежать от меня…”

“Ты можешь даже умереть…”

“Ты можешь заменить меня…”

“Я знаю, что ты мой”.

Откуда такая уверенность? Только потому, что тьма по-прежнему где-то внутри Джина? Или Хоаран всего лишь самонадеянно считал себя незаменимым? Ладно, может, он и умел делать то, чего больше не умел никто, но только поэтому…

Джин помотал головой, отогнав непрошенные мысли. Сомнения, опять сомнения, но ведь Хоаран никогда ему не лгал. Он не сказал, что ему наплевать, как не сказал и о том, что любви нет. Он сказал то, что счёл нужным сказать. И в его словах наверняка нет ни капли лжи, её просто не могло там быть. Хоаран всегда говорил лишь правду — ту правду, которую знал сам, и в том виде, в каком сам её воспринимал.

Это железное “мой” бесило и заставляло стискивать зубы от ярости, но одновременно ускоряло биение сердца в груди и превращало кровь в жидкий огонь. Всё внутри сливалось в одно-единственное чувство — неправильное, ненормальное, необъяснимое и неестественное.

Любовь на грани ненависти.

Или ненависть на грани любви.

Ещё проще — безумие, потому что это невозможно объяснить, описать, понять и осознать. Можно лишь смириться и принять, поддавшись ему.

И он поддался: склонился над Хоараном и накрыл его губы своими — жадно, резко, безжалостно, запустил пальцы в волосы и потянул за пряди. Если одно лишь желание называлось безумием, то как называлось то, что он чувствовал сейчас, когда прикасался к живому воплощению этого желания? И как называлось то, что он ощутил в объятиях своего “безумия”? Почему весь его гнев рассыпался, словно карточный домик, — не от силы или страсти, а от простой нежности?

Мягкое прикосновение к виску, лёгкий поцелуй — и всё. От ярости не осталось ничего.

— Спи.

— Ты…

— Спи, — настойчиво велел Хоаран и машинально провёл кончиком языка по собственной прокушенной до крови нижней губе. Джин зажмурился, чтобы не смотреть на это, но ладонь сама полезла под тонкую ткань футболки, правда, была тут же поймана с поличным.

— Спи.

— Почему? Ты не хочешь…

— Не здесь, — отрезал Хоаран.

— Но почему? — удивился Джин. Он знал, что Хоаран любит комфорт, но здесь тепло, вода рядом, а в воздухе витал едва уловимый, но вполне отчётливый аромат жасмина.

Рыжий внезапно поднёс к его лицу кулак и медленно раскрыл ладонь — по коже деловито полз муравей.

— Мне бы не хотелось, чтобы на тебе или мне оказались эти непрошеные гости, не говоря уж о песке и траве. Знаешь, песок вообще вездесущий. И как ни старайся, он всё равно окажется там, где ему точно делать нечего. Сомнительная романтика, как думаешь? И тут полно туристов, которые на такую романтику рассчитывают. Мне бы не хотелось стать предметом их заинтересованного наблюдения. И ещё больше не хотелось бы, чтобы они пялились на тебя.

Джин проводил уползавшего по своим делам муравья мрачным взглядом, и внезапно его осенило.

— А за водопадом?

— Что? — опешил Хоаран.

— Там вода. И нас точно не увидят. — И он добавил немного тише: — Даже не услышат.

— Там развернуться негде, — привычно возразил Хоаран, вытянувшись на траве и подложив руки под голову.

Джин целую минуту смотрел на него — как с гуся вода. Тихо выругавшись сквозь зубы, поднялся и пошёл к заводи, на берегу аккуратно сложил одежду, оглянулся напоследок и прыгнул в воду. Сам водоём отнюдь не поражал воображение размерами, скорее уж, наоборот, поэтому до водопада Джин добрался практически в пару гребков и сразу же шагнул сквозь “полотно” из тёплых тугих струй. По ту сторону оказалось и впрямь не особо и просторно, зато валуны и каменная стена были приятно оглажены водой.

Опустившись на корточки, подставил ладонь под непрерывный поток, — в лицо тут же полетела почти невесомая взвесь из разбитых на мельчайшие составляющие капель. Чуть прикрыв глаза, посмотрел сквозь воду на берег. Хоаран торчал рядом с его одеждой, сунув большие пальцы за широкий ремень. Он наверняка не мог разглядеть Джина, зато Джин прекрасно его видел.

— Иди ко мне… — беззвучно позвал его, хотя мог бы и в голос — всё равно шум водопада заглушал любые звуки.

Хоаран опустился на траву, скрестил руки на коленях и уронил на них подбородок. Подождать решил, ну ладно…

Через полчаса Хоаран поднялся на ноги и побродил немного вдоль берега, запустил пару камней так, чтоб они прыгали по гладкой поверхности заводи, словно лягушки, снова посидел немного, а затем всё же принялся раздеваться. Через минуту он просто исчез в воде, словно стал одной из многочисленных теней в прозрачных волнах. Проклятие…

Джин пытался предположить, где же он вынырнет, но так и не угадал: Хоаран медленно поднялся прямо перед ним, поставил ступню на гладкий валун и легко преодолел прозрачную завесу. На лоб упали пропитанные влагой пряди, с которых на лицо и грудь скатывались серебристые капли. Собственно, эти капли блестели везде на загорелой коже, как маленькие чешуйки.

Джин тоже выпрямился и глаз от Хоарана не отвёл, продолжив пристально смотреть, — не хотел упустить ничего, ни единой мелочи в его облике. И, как и всегда, Хоаран не смутился от такого внимания к собственной персоне. Пожалуй, Джин не знал больше никого, кто выглядел бы так уверенно, будучи обнажённым — да ещё под оценивающе-изучающим взглядом.

Хоаран небрежно смахнул пряди со лба и, кажется, что-то спросил, но слова заглушил шум.

Джин не стал забивать себе голову и строить предположения о содержании вопроса — просто поймал Хоарана за руку и притянул к себе.

Ладони легли на плечи, смахнув капли с кожи, губы проделали путь от подбородка до уголка рта, осторожный вдох одарил горячим знойным запахом, исходившим от Хоарана. Тронул пальцами его лицо, всмотрелся, словно собирался навсегда сохранить черты в памяти, и позвал:

— Иди ко мне…

Хоаран наверняка ни слова не разобрал, но поступил верно, прижав Джина к стене и пустив в ход губы и руки, которые казались живыми и сами по себе, отдельно от их владельца. Они поспевали всюду и даже больше, извлекая из Джина не просто чувства и ощущения, а нечто большее, названия чему он точно не знал. И ведь далеко не впервые, но привыкнуть к этому не удавалось никак. Слишком остро, слишком бурно, слишком ошеломляюще и восторгающе — сплошные “слишком” и “чересчур” настолько, что нервным окончаниям давно полагалось взорваться, лопнуть или перегореть от сводящего с ума напряжения и эхом звенящего в каждой клетке тела восхищения. И сейчас Джин даже не пытался удержать себя — всё равно все звуки поглощал водопад. Хорошо, потому что обычно это трудно, невыносимо трудно, а вот сегодня можно хоть раз не обременять себя границами…