– А ты не хочешь побыть вдвоем? Я думала, тебе нравится проводить со мной выходные.

– Я не то хотел сказать. Ты же понимаешь, что я имею в виду.

Вряд ли я вообще хоть что-нибудь понимаю, думаю я. «Виноград»! Это самое идиотское название бара за всю историю человечества!

– Но я заглажу свою вину, ладно? Я придумаю что-нибудь классное, романтичное и сексуальное, и ты не сможешь устоять, – он улыбается, и я улыбаюсь в ответ, больше оттого, что хочу ему верить. В конце концов, это всего лишь один-единственный чек, одна незначительная мелочь, одно свидетельство того, где он был. В «Винограде»! Да это почти ничего не значит. (Тут мой отец непременно напомнил бы, что ничто не значит ничего, и все что-нибудь да значит, и все дороги ведут сюда, и прочее и прочее.) Я стараюсь не вспоминать, что Шон уже по меньшей мере год не придумывал чего-нибудь романтичного или сексуального (считаю, виной всему работа в «Майкрософте» – скажи, Билл Гейтс, ты-то как радуешь свою жену?), да если уж на то пошло, и раньше не особенно старался. Но это даже хорошо, потому что я не в восторге от бурных проявлений страсти. Мы любим китайскую еду. Любим смотреть «Рискни». Любим сидеть на диване по вечерам. Я, конечно, была бы не против пойти в ресторан и там целоваться, но Шону не нужно доказывать свою любовь путешествиями на Бали или куда там еще. Хотя, конечно, зависать в ночных клубах, а потом врать мне – явно не лучшее доказательство.

Он сжимает мою лодыжку, и на экране вновь появляется Слэк Джонс, чтобы объявить первое задание. На этот раз участников будут попарно опускать в яму, полную гадюк. Если они смогут держать себя в руках, гадюки их не тронут. А если не смогут… на этот случай поблизости есть медицинская палатка. (В прошлом году, однако, один из участников погиб, проиграв в неравном бою с гризли, но судебных разбирательств не возникло, потому что организаторы упорно стояли на своем: он добровольно отказался от оказания медпомощи.)

– Разве такого еще не было? – спрашивает Шон, засунув в рот остатки ролла. Его щеки раздулись. Он улыбается, но не виновато. Я уже видела его в роли бурундука – на нашем втором свидании – и так смеялась, что вино потекло у меня по подбородку. Иззи права. Шон – исключение из правил мира компьютерных технологий; у него зеленые глаза, золотистая щетина и подбородок не хуже, чем у Слэк Джонс, и он слишком красив, чтобы целый день пялиться в экран.

– В тот раз были гремучие змеи, – отвечаю я, любуясь изгибом его подбородка и ясными глазами. Он – красавец, не то что я. Никогда не понимала, почему он выбрал именно меня; единственно потому, что так было назначено судьбой. Ванесса часто говорила, что мне не мешало бы сходить к психологу и поработать над самооценкой, но мне и так неплохо. Просто он выбрал меня, и значит, того хотела вселенная. Подруга даже скинула мне контакты своего любимого мозгоправа, но это сообщение две недели провалялось во входящих, а потом автоматически удалилось.

Я засасываю макаронину ло мейн, и, не успев вовремя остановиться, потому что всего две минуты назад поклялась себе не спрашивать, я спрашиваю:

– Ну, как вчера поиграли?

– Хорошо, – отвечает он, глядя в телевизор. – Вот блин, баба в красном сейчас все испортит.

– Кто выиграл?

– В смысле? Шоу только началось.

– Я про вас.

– А-а, – секунду он смотрит на меня, а потом снова в телевизор. Женщину в красном трясет так, что впору вызывать сейсмолога.

– Да мы не то чтобы следили за счетом. Просто решили поразвлечься. Несколько ребят заболело, так что мы всего лишь немного отдохнули.

– Хмм… ясно.

Я хочу сказать еще больше, я хочу поймать его в сети своего понимания происходящего. Я хочу поднести чек к его носу и закричать: ага! Но… ничего этого я не делаю. Потому что иначе слишком многое станет явным, а порой – что бы там ни говорил мой отец – лучше знать не обо всем. С некоторыми знаниями очень тяжело жить.

– Вот дерьмо! – кричит Шон. Женщина в красном визжит, не в силах справиться с ужасом, и невозможно понять, что произошло раньше – то ли гадюки почуяли ее слабость и напали, то ли она сама своим страхом все испортила, не успев даже попытаться.

– Круто! – вопит Шон. – Дай пять!

Я хлопаю его ладонь, изображая радость и думая про себя, что страшнее: придуманная реальность по ту строну экрана или реальность настоящая, которая уже, может быть, начала набирать обороты.

Потом Шон засыпает на диване, по-прежнему сжимая в руке мобильный, то и дело вздрагивающий от нового сообщения, оповещения или еще какого-нибудь сигнала из интернет-мира, который никогда не спит. Я смотрю на него – вдох, выдох. Дело не только в том, что он красивый. Это ерунда. На красоту падки девчонки вроде Иззи. Он притягивает к себе, как суперзвезда. Его красота ничего не значит по сравнению с тем, что Ванесса называет «комбо»: сексапильностью, умом и некоей изюминкой. Хотя Ванессе он нравится гораздо меньше, чем должен был бы нравиться моей лучшей подруге. Дело в том, как он смотрит: сразу ясно, какой он серьезный, какой основательный.

Телефон снова жужжит, Шон шевелится, и я немного смущена, что рассматриваю его так откровенно, что моя потребность в нем так сильна, что я восхищаюсь волнами его волос и стройным телом, вытянутым во всю длину дивана. Я придвигаюсь поближе и касаюсь его плеча.

– Шон, пойдем в кровать. Уже поздно.

Он ворчит и утыкается лицом в подушку, все еще не в силах проснуться.

– Давай, Шон. Иди в кровать.

Он хлопает глазами, стараясь сфокусировать взгляд.

– А какой сегодня день? Мы разве… – он тянется к телефону, чтобы посмотреть в календарь.

Тут до меня доходит. Он думает, я бужу его ради зачатия. Неужели я похожа на жену, которая будит мужа только ради зачатия?

– Да нет, я не к тому… пошли спать.

– Пять минут, – говорит он, опять проваливаясь в сон.

Я еще немного жду, надеясь, что он вернется ко мне, но тщетно. Я гашу свет в гостиной и говорю себе: побыть наедине с собой не так уж и плохо. Спать одной в кровати – не самое худшее, что может случиться. Прежде чем пойти в спальню, останавливаюсь в дверном проеме и снова смотрю на Шона, надеясь, что это чувство – не начало конца.

Мы с Шоном уже семь месяцев пытаемся зачать ребенка. Когда мы поженились, мы составили план – составлял в основном Шон, а я слушала и поддерживала; мы даже составили схему, потому что в глубине души мы оба любим схемы, мы оба ценим во всем порядок. Мы решили пару-тройку лет пожить для себя, устояться как семейная пара, а потом завести ребенка, а потом, может быть, еще одного, и, наверное, еще собаку, и построить дом с белой оградкой, и жить долго и счастливо, или как-то так.

План Шона имел смысл; он продумал, с какими серьезными фирмами работать по контракту, решил откладывать деньги, чтобы потом не пришлось мучиться, и я, когда придет время, могла бы уйти с работы (конечно, если сама того захочу, добавил он) и сидеть дома с детьми, или заниматься волонтерской деятельностью, или устроиться в библиотеку, или еще что-нибудь. Я согласно кивала в ответ на все его предложения. Я всегда любила детей, и, хотя не была одержима материнским инстинктом (эта черта досталась мне от хладнокровных, рационально мыслящих родителей), всегда полагала, что смысл семьи, по крайней мере наполовину, – в детях. К тому же Шон был отличным дядей для Никки; он мог бы восполнить все пробелы в воспитании, которые допустила бы я.

Так что все шло по плану, все по графику. Только моя матка не желала сотрудничать. Семь месяцев неудач. Семь месяцев насмарку. Семь месяцев ожидания, надежд и неизбежных менструаций. Я сказала Ванессе, что подумываю принимать кломид[4], но она рассказала мне массу жутких историй про женщин, у которых от кломида начали расти волосы на лице. «Представляешь, настоящая борода», – заявила она, но я на девяносто девять процентов уверена, что она все выдумывает; Ванесса пока предпочитает необременительные свободные отношения, и, хотя к моим проблемам относится доброжелательно, все же она немного эгоистична, как полагается лучшей подруге. Я посоветовалась с мамой; она вздохнула и сказала то, что я и предполагала, потому что отец всем нам промыл мозги: «Может быть, так и должно быть».