— Карта, — выдохнул с ошеломлением.

— Теперь уж точно с пути не собьёшься. — Кай диск забрал и обратно в меч вставил.

— Последние Врата?

— Девятые. Нам нужно туда. И поскорее. Мать совсем плоха. — Кай огладил рукоять меча, заметно помрачнев.

Есть сила, на которой всё зиждется, есть сила, которая рушит, и есть сила равновесия, которая помнит и знает. А Мать плоха совсем. Ей нельзя быть вдали от Врат. Если она погибнет…

— Ты Страж, я Волк-Проводник, но Врата и нас держит Мать. Нам давно в путь пора. Врат было девять, а остались только одни. Они слабеют без присмотра. — Кай меч отложил и искоса на Сэхунна глянул.

— А если ты разрушишь последние Врата?

— Это не так просто. Врата нерушимы.

— Но ты уже делал такое.

— Делал. — Кай согнул ноги в коленях, подтянул к себе и сложил на коленях руки. — Но это можно тогда лишь, когда злоба равная с обеих сторон, а Волк отрекается от Стража. Если Волк от Стража отрекается, то ничто его уже сдержать не может. Волк превращается в карающий Закон и слушает только Мать. Если Мать прикажет разрушить, Волк разрушит всё, что она велит. Неудержимо и неотвратимо. Удержать и отвратить Волка может только Страж. Страж, от которого не отреклись.

— А если Мать…

— Если погибнет Мать, Волк и Страж последуют за ней. Врата больше никого сдержать не смогут. Всё смешается, Сэхунн, а так нельзя. Врата уже слабы — их никто не хранит. Но пока ещё есть мы.

— Разве нет других Волков и Стражей? — Сэхунн придвинулся к Каю, с надеждой всматриваясь в строгое лицо.

— Были когда-то. Может, будут ещё. Но пока есть только мы.

— Морем Мрака путь будет долгим.

— Ещё дольше после идти сушей. Но если не идти, лучше не станет. А мне хватит и пути. — И Кай тихо-тихо добавил: — Пути с тобой вместе. Счастье дарит дорога к цели, а не сама достигнутая цель.

Эти слова Сэхунн крепко запомнил. Повторял про себя, когда Кай вёл его в крепость. Все отводили взоры и держали себя так, будто воевода по-прежнему при косицах, а Сэхунн — с десницей увечной. А ещё в крепость прибыла рагана. Мать. Она ждала их в пристройке, усевшись на груде шкур.

Сэхунн подошёл к Матери, повинуясь плавному жесту. Сел перед ней и руку позволил оглядеть.

— Кай вылечил, — неловко пробормотал он под внимательным взглядом.

— Не вылечил. — Мать головой покачала. — Напоил волчьей кровью и ядом — сила в них. Теперь удар десницей у тебя будет неотразимым, покуда в тебе волчья суть. Отбери её — будет как прежде увечье. Нельзя взять и исправить мирское. Но заменить — можно. Он поделился с тобой, отдав часть. Стало быть, теперь он в чём-то слабее.

Сэхунн невольно прижал правую руку к груди и обеспокоенно на Кая оглянулся. Кай смотрел безмятежно, будто так и надо.

— И так теперь всегда будет? — с волнением спросил у Матери Сэхунн. Та провела ладонью над свечой, позволила язычку яркому кожу лизнуть и едва заметно усмехнулась.

— Как выйдет. Если рука исцелится, всё вернётся.

— А она…

— Она исцелится, но нескоро.

***

Привыкнуть к Матери получалось труднее, чем к Каю. Может, потому что Сэхунн почти ничего не помнил о ней. Но и страха Мать не вызывала, да и оставалась в крепости недолго — в выбранном ею для дома месте она лучше сохраняла силы.

— Её связь с Вратами сильнее, — обронил Кай после. — Связь рождает зависимость. Нам проще.

Проще Сэхунну не было, ведь на него с немым вопросом смотрел каждый — и венд, и лив, и хирдман. Задавать вопросы вслух опасались, да и Кай часто вертелся рядом, а Кай одним своим видом делал немыми даже отчаянных храбрецов. Сэхунн недоумевал: ему Кай казался игривым и пушистым волчонком.

— У него взгляд мечетника, — бормотал Гинтас, а уж в его-то смелости Сэхунн не усомнился бы.

После Сэхунн уразумел, что люди кругом чуяли сущность Кая. Ту самую сущность, что долгими ночами Сэхунн оплетал нитью невесомой, удерживающей, не позволяющей разрушительной волне карающей выплеснуться и прокатиться по свету, сминая и комкая всё на своём пути. Сэхунн был Стражем и стерёг, напевая Каю колыбельную каждый миг, усыплял силу ревущую, страшную и лишь ему подставляющую под ладонь уши пушистые, чтоб гладил и чесал.

А потом пришли холода, и на заре землю уже побивало инеем, когда Сэхунн вёл Мать, поддерживая под руку, на встречу с княгиней и почтительно слушал.

— Ты — жизнь, он — смерть, и танец ваш вечен. Останови танец — всё прахом обратится. Это мудро. В пустоте нет эха, нет звёзд — ничего нет, только голод один. Но если ты споёшь ему, он услышит и будет с тобой танцевать, о голоде позабыв. Волк есть волк, зверь опасный, но ты не бойся — сердце волка держишь в руках. Держи мягко и бережно. Уронишь — и уже не поднять.

Сэхунн неловко рукавом слёзы с ресниц смахивал — сам сердце бы Каю своё в руки отдал, вышло бы надёжнее. Ночью волка пушистого обнимал и в мех густой носом утыкался. Не путь дальний пугал, а то, что волк силой делился и себя ослаблял. Из-за нерасторопности Сэхунна. Ранить себя позволил, а платил за него другой.

— Прости… — в мех чёрный Сэхунн шепнул. Волк в нос лизнул и фыркнул с пренебрежением, дескать, эка невидаль, для Сэхунна не жаль ни капли.

***

На беседы с княгиней Сэхунна не пускали. Видел он её только издали, потому волновался, что там они с отцом нарешают. Всё так тесно сплелось в клубок, что любая безделица, казалось, значила очень много. Ведь если «Ворона» Кай с Сэхунном заберут и в Море Мрака пойдут, отец останется пешим. А много ли радости викингу пешим быть?

Лейф хёвдинг в море родился, по морю жизнь всю ходил и в море умереть хотел — Сэхунн знал то верно, потому и заботила его судьба отца и хирда отцовского. Все хирдманы отцовы под одну гребёнку причёсаны, морская кость, а место кости морской — в море.

Отец ещё уговорами изводил и Кая воеводу, и самого Сэхунна, дескать, где это видано — в поход морской на зиму глядя? Но Кай оставался непреклонным и непоколебимым.

— Время уходит, — так сказал он Сэхунну. — Руке твоей и чутью я верю. Пройдём.

— Но выдержит ли Мать такой переход по зимнему морю?

— Она крепче, чем тебе мерещится. И лучше в пути полечь, чем ждать конца, на месте сидя.

Ночами Сэхунн Кая горячего обнимал и верил ему, каждому слову верил. Нельзя было не верить твёрдости его, жару, поцелуям настойчивым и неумолимым, ласкам откровенным, пламени в крови и счастью от близости их сокрушающей.

Сэхунн каждый толчок в себя впитывал, дышал ими, силу в себе чуял, от Кая к нему перетекающую вместе с укусами и семенем, вместе с движением каждым стремительно-мощным. Таял от прикосновений, в струнку вытягивался от ладоней шершавых, которыми Кай его бёдра сжимал и гладил.

Сэхунн блуждал счастливым в рычании низком и тихом, волчьем, в шёпоте волнующем, когда губами по горлу беззащитному вместе с выдохами прерывистыми. Тонул в дрожащем мареве, когда границы яви будто плыли и раскачивались вместе с ним от натиска Кая, что в тело его стремился, собой наполнял и всё менял неуловимо и неукротимо.

А на рассветах Сэхунн тихо-тихо на ухо Каю напевал, убаюкивал, к себе прижимал, опутывал нитью незримой и одеялом невесомым, сотканным из звуков голоса своего. Пальцами волосы тёмные перебирал, гладил пряди тяжёлые, непослушные, губами виска касался и шептал, волка заклинал и голод усыплял, усмирял пламя ревущее, что в Кае жило. Хранил, как Стражу и полагалось. Хранил с радостью и упоением, отогреваясь подле своего Волка, что от голоса его был тёплым очагом и верность сэхуннову в собственной крови носил.

В последний день луны убывающей Сэхунна из рода извергали. Рагнхильд-дроттнинг волею своею отдавала Цвик, который должно было Лейфу хёвдингу из рук Кая воеводы принять. Лейф хёвдинг менял Цвик на «Ворона» и сына, менял жизнь старую на новую. Наследника лишался, но княгиня дозволяла ему остаться, если через лето отыщет Лейф хёвдинг себе невесту и дом выстроит. Если ж не отыщет, то обещалась заплатить по делам и дозволить проход в Миклагард или воротиться в Халогалан с местью.