Закатное солнце плавило розовую портьеру на единственном окне, движение воздуха колыхало ее, и солнце колыхалось вместе с портьерой. В комнату врывались гудки паровозов с недалекой станции, тарахтение телег по булыжной мостовой, голоса людей. Клавочка стонала и втягивала своим маленьким ртом нижнюю губу Дмитриева, иногда кусалась, но не больно, а возбуждающе щекотно. Все это длилось долго, до тех пор, пока оба не устали и уже не испытывали ничего, кроме желания, чтобы это наконец кончилось.

Дмитриев сдался первым. Клавочка победно засмеялась и уселась на него верхом. Груди ее, похожие на две большие груши, свисали до самого живота.

– Я победила, – произнесла она.

– Победила, – согласился Дмитриев.

– Давай поедим?

– Давай. Только сперва помоемся.

– А как же.

Мылись вместе.

После душа Клавочка, не одеваясь, разложила на столе принесенную с собой снедь, поставила бутылку водки. Они выпивали маленькими порциями, заедали помидорами, огурцами, колбасой, сыром, крутыми яйцами. Потом все началось сначала. Так же жадно, до изнеможения.

Потом Дмитриев уснул. Но не сразу. Сперва тело сделалось воздушным, невесомым, словно он вошел в штопор, а голова, наоборот, отяжелела, тянула вниз. «Ну, вот и все, – сказал он себе. – И все вопросы решены. И женский вопрос, и военный, и всякий другой. До безобразия просто. И пошли они все к такой матери!»

А через минуту ему уже казалось, что он сидит в своем Яке и ловит в перекрестие прицела контур немецкого «юнкерса». Еще немного – и он догонит его, и можно будет нажать гашетку. С каким наслаждением он всадит в него очередь из всех своих пулеметов и пушки. Главное – успеть настичь немца до того, как тот повернет к границе.

Нет, действительно, написать Сталину – уж он им…

Полковник Кукушкин поздним субботним вечером получил из штаба дивизии странную телефонограмму: никого в увольнение из части не отпускать, ожидать дальнейших распоряжений.

Чертыхнулся: несколько человек из летчиков и техников он уже отпустил. Это из тех, кто давно не был в увольнении, в основном – семейных. В том числе и старшего лейтенанта Дмитриева – по личной просьбе капитана Михайлова, – чтобы снял, так сказать, нервное напряжение после стычки с немецким нарушителем воздушного пространства СССР. В душе полковник Кукушкин сочувствовал Дмитриеву. У него было такое ощущение, точно его самого оскорбили принародно, а он не смог на это оскорбление ответить. Хотя надо было дать в морду. Отвратительное ощущение, надо сказать.

Кукушкин вызвал дежурного по полку, приказал отправить посыльных по оставленным уволенными адресам.

– Не на чем, товарищ полковник: все машины в разгоне, – стал отбояриваться майор Никишкин, командир первой эскадрильи, и не только потому, что действительно было не на чем, а более всего потому, что на одной из полковых полуторок он отправил во Львов адъютанта своей эскадрильи и двух механиков, чтобы они помогли перебраться его семье на новую квартиру. Он сделал это с ведома заместителя командира полка, уверенный, что Кукушкин, с первых же дней прослывший в полку сухарем и службистом, машину, скорее всего, не дал бы и людей не отпустил. Теперь получалось, что надо всех возвращать, а жене и детям перебираться на новую квартиру с помощью случайных помощников.

– Пешком пусть идут! – вспылил полковник Кукушкин, но тут же устыдился своей вспыльчивости и уже спокойно: – Есть велосипеды, есть лошади, в конце концов. Распорядитесь, майор. В крайнем случае – пошлите мою машину.

Майор Никишкин козырнул и вышел.

«Обиженный, – подумал о нем Кукушкин, но не сердито, а с пониманием: Никишкин рассчитывал командовать эскадрильей „Яков“, а его оставили на „ишачках“, на „Яки“ же пошли новички. – Ничего, на обиженных воду возят, – продолжал рассуждать Кукушкин. – Кому-то и на „ишачках“ надо. Зато на них никто лучше Никишкина и его пилотов не летает…»

Лишь за полночь, выпив на сон грядущий кружку крепко заваренного горячего чаю, Андрей Степанович прилег на кушетку в своем кабинете, распечатал и прочитал короткое письмо от дочери.

Цветана писала, что едет с внучкой в деревню, к родителям мужа, то есть к дедушке и бабушке, что Дудник, муж то есть, получил новое назначение.

Подумалось: «Надо и жену отправить к родителям, нечего ей околачиваться во Львове». Что-то вертелось на уме и о зяте, но Андрей Степанович задавил мысли о нем в зародыше: Дудник, следователь НКВД, ему не нравился, хотя именно он добился освобождения и реабилитации Кукушкина и его товарищей. Еще меньше нравилось полковнику, что единственная дочь, любимая им ревнивой любовью, вышла замуж за этого сморчка, который на полголовы ниже своей жены.

С этими полумыслями Андрей Степанович и уснул. И никакие сны его не тревожили. Но уже через час его разбудил звонок из штаба дивизии. Звонил сам комдив, генерал Хворов:

– Спишь, Андрей Степанович? – пророкотал в трубке знакомый хрипловатый бас.

– Да вот… прикорнул.

– Сверху звонили: ожидается крупная провокация. Так что ты там… – и голос вдруг пропал, а вместе с ним обычные шорохи и писки.

– Алё! Алё! – надрывался Кукушкин. – Товарищ генерал? Товарищ… Станция, черт бы вас побрал! Алё! Алё!

Трубка отвечала мертвой тишиной.

«Что он хотел сказать? – терялся в догадках полковник Кукушкин. – Что – я тут? Поднять полк по тревоге? Хотя бы по учебной? Замаскировать самолеты? Поднять зенитные расчеты? Но у зенитчиков нет снарядов. Снаряды обещали подвезти только на следующей неделе… Что же делать?»

Кукушкин снова вызвал к себе дежурного по полку майора Никишкина и велел ему собрать в штаб всех своих замов, командиров эскадрилий и начальников служб.

– Одна нога здесь, другая там, – ничего не объясняя дежурному, приказал Кукушкин. – И еще: передай начсвязи: мотоциклиста в штаб дивизии, связистов – на линию.

Через десять минут в кабинете командира полка собралось человек двадцать. Все эти десять минут Кукушкин пытался наладить связь полка с дивизией или хотя бы с местным райкомом партии: если поступила директива о возможной провокации со стороны немцев, то она поступила не только в воинские части, но и в партийные и советские органы тоже. Но связи не было. А посыльные пока доберутся, пока назад…

Все эти десять минут командир полка терялся в догадках и мучился сомнениями, боясь сделать что-то такое, что делать никак нельзя, и не сделать тоже, потому что и за несделанное по головке не погладят. А второй раз предстать перед военным трибуналом – лучше пулю в висок.

– Вот что, – начал Кукушкин, хмуро оглядывая своих подчиненных. – Через… – он посмотрел на часы, – через двадцать минут будет объявлена учебная тревога. Действовать по инструкции. Дежурное звено – на старт. Самолеты – на запасные стоянки, замаскировать сетями, ветками. Откатывать машины собственными силами. Командиру роты охраны удвоить патрули, усилить охранение складов и стоянок самолетов.

– Заправка горючим, боекомплект? – спросил комэска Михайлов.

– Машины горючим дозаправить, боекомплектом – тоже. Бензозаправщикам и оружейникам быть в полной боевой готовности. Еще вопросы?

– Так боевой или учебной? – переспросил дотошный инженер полка.

– А вот так, как я сказал, – отрубил Кукушкин.

– Я почему спросил, товарищ полковник, – пояснил инженер полка. – Я потому спросил, что у меня шесть машин на профилактике. В основном по системе уборки шасси и моторам. На козлах стоят. Их тоже на запасные?

– Их оставьте на стоянке, но укройте сетями.

Других вопросов не было.

В два часа сорок пять минут прозвучал сигнал учебной тревоги. В темноте перед самолетами выстраивался личный состав полка: летчики, техники, механики, мотористы. Зевали, покашливали.

Небо на востоке начинало чуть заметно светлеть. На западе лежала густая тьма. Сияли звезды, светился Млечный путь. Крылья самолетов и фюзеляжи тускло отсвечивали предутренней росой. В неподвижном воздухе команды звучали пугающе громко.