И дядька, сердито сопя, стал скручивать из газеты «козью ножку». Затем встал и пошел по вагону к тамбуру. И командиры, которые слушали этот спор, тоже разошлись, уже без всякого веселья.

Тут же и гармошка затихла.

И Марию опять охватила тоска по Василию: где он? что с ним? Ведь те места, где он отдыхал в санатории, сказывали, уж под немцем.

В Питер приехали утром. Те же военные посадили Марию с детьми на извозчика, и он повез их домой. По дороге встречались разбитые и сгоревшие дома, на стенах некоторых из них черными буквами было написано: «Вход в бомбоубежище». И черная же стрелка показывала куда-то вниз. По улицам маршировали колонны солдат и гражданских с ружьями, катили машины с пушками, на перекрестках, пропуская трамвай, рычали танки, окутываясь синими дымами. Кое-где виднелись пушки с длинными стволами, а возле них солдаты в железных касках. Народу в городе стало вроде бы побольше, особенно женщин, и все они куда-то спешили, опасливо поглядывая на серое небо.

Дома Васи еще не было. Он появился лишь на второй день.

Нелегким оказался путь Василия Мануйлова до родного порога. От санатория до Пярну они втроем с Филиппом Вологжиным и Инной Лопаревой добирались более суток – и это каких-то тридцать километров. А все из-за Лопаревой: силенок у нее хватило лишь на десяток километров, а потом она больше отдыхала, чем шла. Но не бросишь же. Приходилось тащиться еле-еле, ночевать в лесу, потому что ночевать у эстонцев боялись.

Только совсем близко от Пярну их подхватила военная полуторка: шофер ехал в город за провиантом для какой-то военной части, находящейся на берегу залива. Рассказывал, что Пярну бомбили в первый же день, что там много чего разбили и пожгли, особенно станцию, что народу побило – страсть, что вряд ли им удастся уехать в ближайшие дни, что лучше на попутках добираться до Таллина, а оттуда уж наверняка поезда в Россию ходят. Однако, покрутив стриженой головой, сообщил по секрету, что им, военным, строго-настрого запретили брать попутчиков и даже останавливаться, потому что уже были случаи, когда шофера убивали, а машину угоняли невесть куда.

– Так чего же ты, кукла рязанская, приказ нарушаешь? – вдруг ни с того ни с сего окрысился на шофера молчавший до сих пор Вологжин. – А вдруг мы шпионы или диверсанты какие! А? Что тогда? Тебя служивые с провиантом ждут, а ты в кустах валяешься…

У парня от неожиданности даже челюсть отвалилась.

– Так я же… – Он резко нажал на тормоза и остановил машину. – А ну давай вылазь! – закричал. – Вылазь, говорю! Я их по-человечески, а они… Выметайтесь давай, а то сейчас как…

– Чего раскакался? Теперь уж поздно какать, раз посадил, – издевался Филипп Вологжин. – Теперь вези уж. Не повезет он… Приказы надо выполнять, дура, на то она и армия. А если каждый рядовой начнет все по-своему переиначивать, немец до самой Москвы докатит, и даже стрелять ему не нужно будет: чего в дураков-то стрелять – сами помрут.

– Что у вас там? – свесился из кузова Василий.

– А вот везти не хочет, – отозвался Вологжин.

– И не повезу. Вот хоть убейте, не повезу, – уперся парень.

– Повезешь, никуда не денешься. А не повезешь, вылазь. Я сам повезу, – озлился не на шутку Вологжин.

Еле-еле Василий с Инной угомонили разбушевавшегося электросварщика и успокоили парня. Вологжин перебрался в кузов, Василий в кабину.

– Я ж смотрю: свои, русские то есть, идут, – жаловался парень Василию. – Жалко стало. Особенно товарища женщину. А он…

– Ты не сердись на него, – успокаивал парня Василий. – Он еще в четырнадцатом с немцами воевал, у него сын танкистом служит, сам понимаешь…

Служивый высадил их за версту от города, дал колбасы и хлеба.

– За поворотом КПП, – пояснил он. – Вы напрямки идите, через поле – так ближе будет, в самый раз к станции выйдете.

– Какой хороший парень, – вздохнула Инна, провожая глазами пылящую по дороге машину, пока она не скрылась за деревьями.

– На таких Расея-матушка и держится, – проворчал Вологжин, то ли одобряя парня, то ли осуждая. – А вот почему все-таки держится и досе не упала, это, братцы мои, большой-пребольшой вопрос.

Поезда пришлось ждать четверо суток. Жили в полупустой гостинице, питались в буфете, да и то потому лишь, что буфетчица оказалась русской, женой командира, помощника коменданта города. Других возможностей питаться не было: все магазины в городе закрылись, и даже рынок, – то ли торговать нечем, то ли некому. Каждое утро прилетали немецкие самолеты – штук по пять, не более, – бомбили порт и станцию. Первый день постояльцы выбегали из гостиницы, бежали в парк, а с ними и Василий с Филиппом, таща за собой Инну. Но на другое утро Вологжин махнул рукой и сказал:

– А черта им в печенку – не пойду. Пусть бомбят. От такого бега загнешься раньше, чем от бомбы. У зайца уши длиннее – известное дело.

И больше не покидали своего номера. Тем более что у Инны в этот же день пошла горлом кровь. Она ослабла настолько, что едва переставляла ноги, больше лежала, вытянувшись на гостиничной койке, едва проступая сквозь одеяло, словно и тела под ним никакого уж нет – все высохло. Василий и Филипп дежурили возле нее попеременно, кормили-поили с ложечки.

– Вы меня не оставите? – спрашивала она, хватая слабыми пальцами за руки. Просила жалобно, униженно кривя синие губы: – Не оставляйте. Пожа-алуйста.

– Не выдумывай, – грубовато одергивал ее Василий. – Как это так – оставить? Что мы – не люди?

– Я знаю: ты не хотел меня брать, – шептала Инна, заглядывая ему в глаза своими широко распахнутыми, горящими в лихорадке глазами.

– Я и сейчас жалею, что мы тебя взяли, – не щадил ее Василий. – Но раз уж взяли, доставим на место, в Пулково.

– А вдруг не сможем уехать?

– Сможем. Как это так – не сможем? В лепешку расшибемся, а уедем. Кто мы здесь? – спрашивал он неизвестно кого. И сам же отвечал: – Никто. А дома мы нужны и можем быть полезны.

– Да, – шептала Инна и закрывала глаза. Но руку Василия не отпускала даже во сне, точно боялась, что он уйдет, пока она спит.

Василий осторожно высвобождал свою руку, садился в угол и открывал Чехова, захваченного с собой из санаторной библиотеки.

Уезжали русские. Кто на чем. Еще раньше сдвинулись с места евреи. Поговаривали, что немцы уже в Даугавпилсе, будто бы даже подходят к Пскову и взяли Минск, что эстонцы немцев ждут, грозятся всех русских утопить в заливе.

– До чего же вредный народ эти чухонцы, – ворчал Вологжин. – Мы их от буржуев освободили, а они… Никакой сознательности. Я их еще по Первой мировой не люблю, жлобов недоделанных.

Поезд дали ночью на пятые сутки. На удивление он был почти пустым. К утру оказались в Таллине. Через час два вагона из Пярну прицепили к поезду до Ленинграда. На этот раз народу в вагоны набилось столько, что сидели и лежали в проходах, а в купе, в котором ехал Василий со своими спутниками, втиснулись две командирские семьи: три женщины и пятеро малолетних детишек. Лежали лишь Инна да женщины с детьми. Василий с Вологжиным всю ночь просидели в ногах у Инны.

Ехали то быстро, то вдруг останавливались в чистом поле или среди леса, но чаще на полустанках, пропускали другие поезда – одни в сторону Ленинграда, другие в сторону Таллина.

В Ленинград приехали вечером следующего дня, проведя в пути почти сутки. Не заезжая домой, отвезли Инну в Пулково. Здесь девушка почувствовала себя лучше, все оглядывалась с удивлением и улыбалась робкой улыбкой: знать, не чаяла добраться до родного порога.

– У меня такое чувство, что я не была дома целых сто лет, – говорила она. И удивлялась: – А тут ничего не изменилось.

– Это только внешне ничего не изменилось, – философствовал Филипп. – Мы вот тоже вроде бы не изменились, а копни чуть поглубже – совсем другие люди.

– Да, я понимаю, – горестно шептала Инна.

Домик Инны, маленький, почти игрушечный, сокрытый от постороннего взора густыми кустами жасмина, белой пеной переплеснувшими штакетный забор, краснел жестяной крышей да чернел железной трубой. Василий узнал этот домик, едва они свернули в переулок: настолько подробно описала его Инна, лежа в гостиничном номере эстонского города Пярну.