А может быть, дело просто в том, что у Хорсы давно не было женщины?

С этим вопросом он пробудился. Почти каждый раз так бывало, когда ему снился тот случай. Хорса вскакивал на постели, глотая воздух, жадно всматриваясь во тьму, чтобы поскорее убедиться, что он в доме, и что стоит обычная тихая ночь. А в голове – подлый вопрос, который он задаёт сам себе ещё во сне.

Да, может быть, дело в этом? Просто не сдержался… Просто слишком переволновался и немного утратил власть над собой… Тогда, наверное, его вина не так уж велика, ведь он не отвечал за себя! Просто всё так совпало…

Предвидела ли Хвилла его преступление? Сначала Хорса заставлял себя не думать об этом, потому что помнил своё обещание не просить предсказаний. Но когда стало ясно, что Карнайя понесла…

Разве не стоило нарушить обещание, чтобы предотвратить такое? В какой-то миг Хорса возненавидел Хвиллу, наверное, стократ сильнее, чем кидронцы. Однако заставил себя успокоиться. Все беды в его жизни происходили от того, что он не удерживал себя в руках.

Он вспомнил о Кидроне. Хвилла объяснила, что тогда предупреждение могло привести к ещё большим жертвам. Вероятно, и теперь провидица хотела избежать чего-то худшего…

Ах, проклятье, ну какие, какие беды сравнятся с этим злом? Поверить в это было трудно, нужно, очень нужно было спросить и узнать всё в точности… Но Хорса не стал этого делать.

Он спросил себя: если Хвилла докажет, что, совершив одно зло, ты предотвратил нечто более страшное, разве твой поступок от этого станет хорошим?

Нет. А раз так, то нечего и пытаться обмануть совесть.

Хорса не заметил, как до крови закусил предплечье. Жил ли на свете ещё кто-нибудь, кто совершил бы столько ошибок, сколько он?

Тихо ступая, он вышел на веранду и замер, подставив пылающее лицо ночному ветерку.

Не следовало уходить из Кидрона. Надо было остаться, жить как все – и в урочный час умереть, сражаясь, как Телем. Тогда бы ему нечего было стыдиться, и души предков уже приветили бы его у дальних костров…

Эта мысль давно преследовала его. Но сегодня вдруг подумалось иное. Не уйди он в армию, не научись воевать – действительно стал бы сражаться? Или, как отец, позволил делать с собой и близкими всё, что угодно, лишь бы не разозлить палачей ещё больше? Быть может, и Телем взялся за топор только потому, что часто думал о Хорсе…

Почуяв за спиной движение, он резко обернулся и разглядел в дверном проёме Алайю.

– Что ты здесь делаешь?

– Не спится. Чей это дом?

– Не знаю.

– Никогда не пытался узнать, кто и зачем его построил?

– Нет. Мне это безразлично.

В её голосе послышался сдержанный гнев:

– Знаешь, что означает быть ардом? На всё говорить: «Мне это безразлично», – сказала она и вернулась в дом.

«Я спас тебя, а ты меня бранишь?» – всколыхнулось в душе. Но он нашёл недостойным напоминать об этом. Тем более, если подумать, она отчасти права. Хорса так легко влез в драку, потому что ему было всё безразлично…

Нет, ещё честнее: он был бы совсем не прочь умереть.

Но предки рассудили иначе. Они даровали ему победу в поединке, в котором он отстаивал невиновность Алайи. А между тем она сама назвала себя ведьмой.

Может, души предков вообще не принимали участия в поединке? Что, если им было безразлично, что случится с нечестивцем, осквернившим свой род?

– Хоть бы война, что ли, началась… – прошептал Хорса, глядя в усеянное звёздами небо.

«Ну и сброд», – подумал Эриной, оглядывая своё маленькое войско. Вместе с ним получалось восемь человек – как раз малое копьё. Однако назвать их даже разбойной ватагой значило сильно похвалить.

Каждый держался сам по себе. Белайха тянулся к Энкилону, но тому никто не был нужен. Плотник молча и, кажется, бездумно выполнял всё, что поручал ему Эриной, в остальное же время ничего не делал, только сидел на месте, устремив затуманенный взгляд в никуда.

Ксенобий, не привыкший к нагрузкам, едва держался в седле. Нынче, добравшись до места привала, он с лошади не слез, а рухнул. Однако, отлежавшись, опять принялся разглагольствовать.

– В сущности, что суеверие, что религия – суть одно мракобесие. Религия полезнее лишь тем, что позволяет держать под контролем толпы простонародья. Великие учёные давно доказали, что предания о богах – такая же выдумка, как вера в сон и чох. Все эти сказки только отражают тайную мечту слабых людей сделаться сильными – ради этого они ищут тайных знаний и ждут откровений от богов. Быдло не понимает, что истинная сила человека – в государстве! Только учение Солнца Благословенного ведёт нас по истинному пути, выбивая из тупых голов дряхлые предрассудки и создавая тот народ, который необходим сильному государству…

Эриноя позабавило, с каким почтительным вниманием Лимма слушал болтовню господина. Обычно никто больше не обращал на него внимания, поэтому было очень странно, что Энкилон вдруг открыл рот и прокаркал:

– Всему виной нечистая кровь.

– Что ты имеешь в виду? – удивился Ксенобий.

За несколько дней молчания горло Энкилона словно окостенело. Он прокашлялся, но всё равно слова его звучали жутко и неразборчиво:

– Когда-то Ликены были городом чистой крови, а теперь в нём собираются ублюдки со всей страны. Ардское семя… колхидорцы… тиртяне… Все они смешались тут, и Ликея стала страной ублюдков без чести и совести. Забыли, на ком всё держалось! Апилохен такой же, поэтому он всюду свой.

Карис с беспокойством поглядел на Эриноя, ожидая вспышки гнева. «Когда-то», без сомнения, значило – до гипарейского завоевания. Однако копьеносец промолчал. Его не трогало мнение какого-то плотника.

Зато Ксенобий не промолчал.

– Воистину, чистота крови – это основа крепости государства. Как дерево тем выше, чем глубже уходят в землю его корни, так род человеческий тем крепче, чем дальше в прошлое уходит его история. Мы, гипареи, по праву гордимся своими предками, хотя и не обожествляем их, подобно диким ардам. Каждый из нас может исчислить деяния предшественников, начиная от самого Прародителя. Это, конечно, касается только знати…

В обычном состоянии даже не блиставший интеллектом Энкилон понял бы намёк на своё низкое положение. Однако он поглядел на Ксенобия с таким недоумением, словно тот говорил на гвирском – языке страны, которая, как известно, лежит на самом краю света. Эриною стало смешно: плотник будто искренне попытался, но не смог понять мальчишку.

– Ведьма – мерзкая полукровка, – словно желая уточнить свою мысль, пояснил Энкилон.

«Если так, она взяла себе лучшее, что есть у всех народов», – подумал Эриной и вздрогнул, осознав, что, вообще-то, намеревался мысленно произнести «худшее».

Что такого в этой стерве, из-за чего он не может спокойно думать о ней? В последние дни Эриной почти не вспоминал об Алайе: голова была занята поисками Кидронца. И теперь её образ, словно оскорблённый невниманием, властно захватил воображение.

Он не заметил, как стиснул кулаки. Перед глазами стояло прекрасное лицо ведьмы с дерзкой усмешкой и безумными глазами. Он покажет ей, ох, как он подробно ей объяснит, что можно, а что нельзя говорить гипарейскому воину! Он поставит её на колени…

Чтобы отвлечься, он обратился к Филону:

– Что скажешь о Ксенобии?

– Я не слушаю. У меня уже в ушах звенит от его болтовни…

– Я о другом. Погляди-ка – он давно уже выдохся, а всё равно не сдаётся.

– Да, упрямство в нём есть, – согласился Филон. – Но солдатом он бы никогда не стал. Мы идём, как на прогулке, а он – именно что выдохся. Меня больше удивляет Белайха. Бугаи редко бывают выносливыми, а этот и на привале старается.

Оба посмотрели на кожемяку, который хлопотал у костра. В первый день каждый ел что придётся, и вообще, всё делали вразнобой. Эриной решил это переменить, и назавтра назначил Белайху кашеваром, а Энкилона – ответственным за лошадей. Когда ведёшь людей в походе, нужно, чтобы они привыкали отвечать друг за друга.