Засеяв загон, хозяин подождал, когда мы доедем до него и, не останавливая нас, сказал:

— Кончите здесь пахать — завтракайте. Потом заборонуйте и переезжайте на загон к широкой дороге. Я приду туда.

— Хорошо! — ответил Федот.

— За Яшкой приглядывай: как бы пашню не испортил, — крикнул нам в спину Казеев.

— Иди, черт сивый! — негромко сказал Федот и, полуобернувшись ко мне, добавил. — Теперь спать ляжет.

За всё время, пока пахали загон, мы с Федотом молчали. Только когда сели завтракать, Федот разговорился:

— Попал ты, парень, в кабалу. Работы дают, как лошадям, а кормят, видишь, как? — он вытряхнул из мешочка холодную неочищенную вареную картошку и хлеб:

— У нас другого нет выхода, — ответил я.

— Нужда, она, брат, губит людей, — подтвердил Федот. — А ты думаешь, правда, заболел Коська-то? Жалеет его отец, а на тебя ему наплевать. С осени учить в город собираются отправить. Старший сын-то у них офицером, хотят и этого довести до дела.

— А почему ты не уйдёшь от них? — спросил я.

— Тоже нужда держит. Но уйду, в город уйду. Когда нанимался к этому пауку, хотел поправить хозяйство свое, лошадь купить. А как к концу года дело к расчету подходит, мне ничего не приходится. Вот так третий год и тянусь.

— За что ты его ругаешь? По-моему, он добрый.

— Добрый? — единственный глаз Федота загорелся злым огоньком. — Подожди, узнаешь его доброту. А его сын — не человек, а змеёныш.

Мне казалось, что Федот наговаривает на хозяина. Казеев сам предложил нам помощь, выручил нас. Но я не стал возражать Федоту.

Позавтракав, мы принялись за боронование. К концу работы пришел хозяин.

— Долго мешкаете, — сказал он. — Перепрягайте и поезжайте за мной.

За день мы еще обработали два загона и в сумерки вернулись в село. Мне запретили ходить ночевать домой, а отвели угол в избёнке, где зимой содержались ягнята. Здесь же помещался и Федот. Устроившись на соломе и подброшенном под голову старом армяке, я, несмотря на ноющую боль в ногах, быстро уснул.

Началась тяжелая батрацкая жизнь. Спали мы не больше четырёх часов в сутки, а остальное время, постоянно подгоняемые хозяином, работали.

Когда окончили весенний сев, нас заставили прудить мельничную плотину. Мы приходили к обрывистому берегу, рыли жесткую глину и бросали её в тачки, которые возили нанятые для этого женщины. Глина была твердая, как камень.

С большим трудом отрывался каждый ком, а хозяин покрикивал:

— Яшка, тачку задерживаешь!

В первый же день на моих руках появились кровавые мозоли, и ладони точно огнём жгло. Чтобы вырвать минуту отдыха, я часто спускался к реке пить. Утолив жажду, я еще долга не отрывался от воды и в таком неудобном положении отдыхал. Обеденный перерыв был короткий и после него еще труднее было браться за лопату.

В один из таких дней я, нажимая ногой на лопату, думал о матери и сестрёнках. Вдруг за спиной раздался визгливый голос:

— Яшка, тачку задерживаешь!

Я обернулся. Хозяйский сын Коська стоял надо мной на краю обрыва, заложив в карманы руки. На нем была новая белая рубаха, подпоясанная лакированным ремнем, и брюки «навыпуск». Он не шутил. Его глаза глядели на меня неприязненно. Я вгляделся в них: половина роговицы правого глаза была зелёного, а другая половина — желтого цвета.

— Говорю, тачку задерживаешь! — снова взвизгнул он. — Что глаза на меня пялишь?

— Иди сам поработай, да не задержи тачку, — не выдержав, ответил я. — От такой работы лошади дохнут…

И отвернулся от него.

— А, ты разговаривать! — Коська быстро схватил камень и запустил его в меня.

Я охнул и присел: камень попал между лопатками, мне сдавило дыхание. От плотины направлялся в нашу сторону сам Казеев. Я поднялся и, превозмогая боль, стал долбить неподатливую глину.

С этого дня я возненавидел Коську. А он стал, как нарочно, чаще встречаться со мной и каждый раз показывать свою власть. Я не мог переносить спокойно его разноцветных глаз и оттопыренных толстых ушей, но сдерживался.

Наступил сенокос. Федот наладил четыре косы. С нами на работу поехали и Казеев с сыном. Наточив косы, мы встали в ряд. Слева крайним стал сам кулак, рядом он поставил сына, за ним — меня и крайним справа — Федота. Казеев помолился и широко взмахнул косой. Ловко подрезанная густая трава покорно легла у дороги. Следом за отцом пошел Коська. Он захватывал узкий ряд, чтобы легче было косить и не отстать от отца. При каждом движении туловище его извивалось, и я вспомнил, как Федот назвал его змеёнышем.

— Начинай, — сказал Федот, когда Коська несколько удалился от меня.

Раньше я по-настоящему не косил. Только в прошлом году несколько раз брал у отца косу, когда он отдыхал. Теперь меня эта работа пугала: вдруг не хватит сил, не выдержу? Но с первым взмахом я почувствовал в себе силу и уверенность, что от Коськи не отстану.

Острая коса легко, с мягким хрустом срезала сочную траву и укладывала ее в ряд. Взмах за взмахом, и я стал догонять Коську.

— Береги пятки, — сказал я ему, — а то подрежу.

Он обернулся и злым взглядом посмотрел на меня. Я заметил, что он устает, и это меня обрадовало. Кулак далеко ушел от него и подходил уже к концу участка. Вот он кончил свой ряд и вытер косу пучком травы. Потом вскинул косу на плечо, не торопясь, пошел назад и остановился около сына.

— Людей задерживаешь, — недовольно сказал он Коське. — Иди, начинай другой ряд, а я твой сам докошу.

Теперь впереди меня косил сам кулак. Чтобы не отстать от него, мне пришлось чаще взмахивать косой. Руки крепче охватили косу. Я стал покрываться потом.

Мы прокосили еще несколько рядов. Солнце поднялось уже высоко.

— Давайте завтракать, — сказал кулак и пошел к телеге. — Принесите сюда постелить травки.

Мы с Федотом быстро выполнили распоряжение хозяина, и я с наслаждением опустился на мягкую душистую траву. Рядом со мной свалился Коська.

— Уселись! — крикнул кулак. — А кто воды принесёт?

Я вскочил и схватил ведро. Недалеко от нас в низине под кустом ивняка находился родник. К нему я и побежал с ведром. Вернувшись с водой, я, ничего не подозревая, быстро сел на свое прежнее место и почувствовал тупую боль. Коська захохотал. Не показывая вида, что мне больно, я нащупал под собой зубья граблей. Коська подложил их под траву, на моем месте, пока я ходил за водой. Не помня себя от обиды, я размахнулся и ударил своего врага в висок.

Коська рухнул, как сноп, и завыл. Кулак подбежал к нам.

— А, ты драться!

Он схватил вожжи и стал ими безжалостно бить меня.

Я, стиснув зубы и сжавшись, молча переносил побои.

Федот не стерпел и вступился за меня:

— Нехорошо, хозяин, получается. Коська сам виноват. А бить так мальчонку не полагается.

Тяжело дыша, кулак отбросил вожжи.

Перед сном, в избёнке, Федот разговорился:

— Не горюй, Яшка. Солдаты, что пришли с фронта, говорят про революцию, про землю. Когда все вернутся, тряхнут этих Казеевых. Потерпим еще немного. Не вечно им властвовать.

Эти слова поразили и обрадовали меня. Забыв про боль в спине, я вскочил.

— Неужели это правда? И Казееву будет конец?

— Будет, Яшка. Солдаты не соврут.

После этого случая я дал себе слово отомстить Коське.

Лето — лучшая пора для детей. Но батрацкое лето тяжелое, длинное. За сенокосом наступила уборка урожая. В нашей семье эта работа кончалась ранней осенью. А у Казеева посевов было много, и уборка затянулась. Крестьяне сжали рожь, овес, просо и успели их обмолотить, а мы с Федотом еще не кончили возить снопы на широкое кулацкое гумно.

Нам приходилось еще отрываться от уборки и сеять озимую рожь. На эту горячую пору кулак нанимал с десяток других работников — обмолачивать цепами рожь. А когда освободились от сева и перевозок снопов лошади, на гумне установили конную молотилку.

В один из осенних дней у меня с Коськой произошла новая схватка. Молотили овес. Я на лошади отвозил в сторону солому, а Коська погонял лошадей, впряженных в молотильный привод. Здесь же у молотилки работала моя мать.