- Так, так, но... Не равняйте себя с богами, - возразил я.
- А они есть, и я вправе упиваться верой, как древний грек, как Гесиод? - Бородач на ходу задумался, и на его смутно белеющее в полумраке лицо легла печаль.
Я откидывал назад голову, меряя его насмешливым взглядом, и продолжал язвить:
- Мягонькие у Надюшки бока?
Мне показалось (и это было довольно неожиданно), что охранник говорит совсем не то, что слышал я.
- Перестань, а? - вдруг как будто даже взмолился он, уже тесно сближаясь со мной. - Что тебе стоит заткнуться?
Он уговаривал не меня, а себя - быть терпеливым, выдержать насмешку, эти мои подлые уколы, не взъяриться на меня, который провоцировал его едкостью тона и мнимой полнотой осведомленности в его шашнях с новой служащей.
Опасность не останавливала меня, не обращала в бегство.
- Так-то вы достигаете наивысшей точки?
- Какой, ба, точки? - вскинулся бородач.
- В прошлый раз говорили... Что-то о взлетах, апогеях...
- Я вас вообще не помню, много вас тут всяких, и даже шляются некоторые праздно, но чувствую, вы из тех, кем давно было пора всерьез заняться. Вы и в прошлый раз могли тут что-нибудь сморозить, если вы действительно уже здесь побывали, я догадываюсь теперь, догадываюсь... Это скверное обыкновение вам подобных... Из кожи вон лезли, лишь бы оставить после себя предосудительный след. А ведь немолоды, серебро на висках, сердечные капли в боковом кармашке, мозоли там разные, жировики, трупные пятна. Откуда такая спесь, такая развязность? Староваты, маразм на носу, и вдруг сплошное неприличие... как это назвать, если не спазмами и не пароксизмом?
- С Надюшкой на коленях подбираетесь к апогею? - твердил я самозабвенно, самоотверженно.
Я оказался в воздухе, поднятым к потолку, и даже посмотрел изумленно и сосредоточено, много ли до него осталось. Охранник обхватывал и сдавливал сильными руками мое туловище и, по-медвежьи топчась на месте, ворочал меня, словно вырванное с корнями дерево.
- Тут-то я и понял сейчас, что ты мне с первого слова, с первого взгляда не понравился, - объяснялся он.
Поддерживал меня, чтобы я не упал от встряски, удерживал, не позволяя испариться, и заглядывал в мои глаза, наблюдая, насколько я уже измучен.
- Неправда, неправильно! - крикнул я бессмысленно и словно в пустоту.
Охранник, бубня грустно: зачем про Надечку? у меня с Наденькой превосходные утехи и абсолютно достойные радости, успевал запрокинуть голову и предаться волчьему завыванью. Стал поддерживать только одной рукой - я получился какой-то марионеткой на веревочке, и все это произошло с невероятной быстротой, - а свободной с мощью стенобитной машины ударил меня по корпусу. Взрывы, фейерверки, извержения вулканов, кинематографические цветовые эффекты поплыли перед глазами, я задрыгал в воздухе ногами, стараясь обнаружить пол и уже на нем согнуться пополам. Охранник продолжал держать, раздумывая, возможно, еще и о новом ударе, и по какому-то дополнительному встряхиванию я мог заключить, что удары последовали. Быстро воздействуя на разум и распространяя глухоту, ткнулось нечто темное в мою голову, и для этого уже не осталось у меня запасов легкого, по мере возможности гармонизирующего происходящее соответствия, я только замычал тупо. Зашибленный организм наставлял: надо сложиться, съежиться, - и я упорно искал ногами почву для последующего свертывания и успокоения. Но не нащупывалось удобное место, не удавалось свернуться, и недостижим был покой. Наступило и особое неудовольствие, я с нехорошо обезоруживающей, как бы совершенно пустой ясностью понял, что если не сложусь нормально, не приму позу эмбриона, мне придется отдать Богу душу, и принялся поджимать ноги, но из этого мало что выходило путного. Да вы что? что вы, батенька, никак собрались помирать? - вскрикнул охранник. Он уяснил мое состояние, и я, уясняя вместе с ним, нашел в этом состоянии много нового, уперся внутренним взором в черты, определяющие его как иное.
- Ай, беда, беда какая, не знаю, что и делать... - увлеченно приговаривал мой гонитель. Слушая его слабо доносящийся Бог знает из какого далека голос, я - с металлическим скрежетом, под аккомпанемент посторонних наступательных шумов? - надиктовывал в свое меркнущее сознание, что еще с первой нашей встречи заподозрил в нем врага, навязчивого преследователя.
Я только теперь сообразил, что пол уже давно у меня под ногами, ибо охранник, задумав удар, или, скорее, множество ударов, не мог не спустить меня с музейных небес и лишь одной освобожденной от необходимости резких движений рукой цеплялся за борт моего пиджачка, предотвращая недружественные маневры и вражеское удачное отступление. Оседая, я словно проваливался в бездну; какое-то время медленно парил над ней. Не исключаю вероятие того, что давно уж корчился на полу. Краем мутящегося сознания я увидел вбегающих старух, они запрыгали на своих тонких ножках, как воробьи, но в иные мгновения собачьей стаей проносились мимо, обегая, огибая, выделывая большой круг, свинцово ложившийся на мою грудь. Я Петя, я умираю, я забираюсь под стол...
***
В нос мне ударил резкий медицинский запах, нашатыря, надо думать, и я очнулся в светлом и уютном помещении для заседаний, конференций, чтений, затрагивающих большие вопросы музейной практики и культуры в целом. Я словно бывал прежде в этом зале и теперь волей-неволей сразу узнал его. Случалось, видимо, сиживать здесь в одном ряду с учеными и мыслителями, сидел я в те поры, положивши, как и они, ногу на ногу и в полузабытьи слушал речи с трибун, а рядов было много, и едва ли не в каждом пребывал чрезвычайно похожий на меня господин. Я медленно приходил в себя. Сейчас зал был пуст, только в центре стоял круглый стол, на гладких и будто сверкающих стенах я не заметил картин, лишь между смотревшими на улицу окнами помещался большой портрет какого-то императора или генерала.
Я лежал на диване. Надо мной возникла великолепно вылепленная головка Наташи, ее волосы были распущены и мягкими волнами опускались до плеч, прекрасное лицо дышало свежестью и покоем. Она подняла руки, и в них блеснул шприц. Выпрямившись до нечеловеческой стройности, глядя на шприц внимательно и сурово, она искусно, со знанием дела двигала в этом не ведающем жалости инструменте металлический поршень, выдавливая пустоту и сохраняя лишь теплого вида красноватую жидкость. Это конец, подумал я и зажмурился, как торопящийся не смотреть на ужасное зверек.
- Вопрос философский, - послышался уверенный голос Тихона. - Действительно нервотрепка и как бы притча, но смешно, если при этом попадаешь пальцем в небо. И послужить всего лишь декорацией мало желающих найдется. Не думаю, чтобы аргус, цербер или циклоп - да кого угодно из охранителей возьмите - воображал себя учителем жизни. Настоящему стражу прекрасно известно, что простой смертный, поставленный стеречь и оберегать культурное учреждение, не взбрыкнет из-за пустяков и, если будет достаточно внимателен к людям, не ударит ближнего ни за какие коврижки.
- Трудно поверить, - возразил Глеб, - что мир не сошел с ума. Предлагается и проповедуется нечто, мягко говоря, двусмысленное, фальшивое, а правда и истина становятся разменной монетой, - разве это не свидетельствует о безумии? Вот ты коврижки помянул. Да ведь всегда сыщется кто-то, кто не то что за коврижки, а просто за здорово живешь треснет так, что звезды из глаз посыплются. И это будет притча? Нет, не в любые игры стоит играть, и уж тем более грех идти на поводу у всяких бывалых, видавших виды и, соответственно, много о себе воображающих. Не всякому стреляному воробью стоит доверять.
- В твоем рассуждении, - произнес Тихон задумчиво, - скрыты средства моего понимания, но, скрытые для прочих, они равномерно открыты для нас троих, и мы, как бы всем миром, мы легко овладеваем следующим из твоих слов выводом: не всякий способен задать трепку.
Снова возразил Глеб:
