Аскольд чуть заметно улыбнулся и окончательно успокоил собравшихся, сказав:

— Если бы Ратибор и Умнай были заодно со своим жрецом, они бы не находились на пиру, а Ратибор — старейшина племени, не мог же он отдать на растерзание свой народ… Зачем бы тогда ему приводить его сюда?!

Кто-то предложил искать Чернодлава, и с факелами конные ускакали.

А древлянский жрец, убедившись в том, что покушение на жизнь великих князей не удалось и что Мамуну отрубили голову (сам видел, спрятавшись в кустах, как она покатилась), помчался к реке, хватаясь руками за что попало, чтобы не упасть, обдирая в кровь ладони. Там у него была спрятана однодерёвка на всякий случай. Чернодлав понимал, что нож его будет теперь обнаружен сразу и опознан (в честности Ратибора жрец никогда не сомневался), а раз так, то его, Чернодлава, кинутся ловить. Оказавшись у воды, разом вскочил в лодку и погнал её вниз по Днепру, прижимаясь к низкому берегу, чтобы уйти в свои дикие степи.

И тут увидел, как замелькали на Старокиевской горе факелы, потом на Щекавице, Хоревице, появились они и на Подоле. Сердце злодея тревожно забилось, но, убедившись, что впереди их пока нет, он успокоился и подумал: «Слава Гурку, что плыть мне по течению, а не против него… Авось выберусь!»

Вот так: приносил жертвы Леду — дружинному богу древлян, а помнил кровожадного Гурка — степного бога угров…

А киевский люд действительно всполошился: хотя был глубокий вечер, но весть, что покушались на жизнь великого князя Дира, облетела мигом весь город, достигла она и посадов. Тогда и загорелись в руках не только воинов, но и купцов, ремесленников, смердов смоляные факелы…

Корабельщики крепко спали, намаявшись за день. Обнявшись, как родные братья, на соломенных мешках, подложив под головы подушки, набитые сеном, храпели Лагир и Никита.

Лежали по двое, по трое на нарах, тянувшихся вдоль длинного каменного одноэтажного дома, используемого под жильё только летом; в окнах не было бычьих пузырей, и в проёмы по утрам с Днепра залетал свежий ветер, выметая наружу чесночный дух, смешанный с запахом телесного пота. Не имелось и печки, хотя в потолке и пробили дыру для дыма, но в неё лишь заглядывали звёзды. Одна как раз находилась над спальным ложем Лагира и Никиты и соседствующего с ними кормчего Селяна.

Имя ему не подходило: ну скажите, какой же он Селян, когда повидал чуть ли не весь белый свет? Ходил и в походы с великими князьями за пороги, и на север, к Ильмень-озеру, с купцами — в Византию, Багдад, приходилось плавать и по Чёрмному[138] морю, и по морю посередь земли, отчего оно зовётся Средиземным. А как найти путь кораблю в кромешной тьме — в ночи? Знамо дело, только по звёздам… И вот, когда звезда начинала смотреть в дыру в потолке, тогда у кормчего и оживала память, и рассказывал он складно всякие истории, и у Никиты не то что крепла, а прямо-таки дубела мечта — ходить на лодьях под парусами в дальние страны.

И двери в ночлежке тоже отсутствовали, потому и громко ворвались вовнутрь крики.

— Князя убили! Нашего Дира убили! — голосила какая-то баба будто скаженная.

— Молчи, дура! Не убили, токмо хотели…

С Юрковицкой горы стража заколотила в железное било, а возле идола скотьего бога Велеса забили барабаны. Замелькали огни и на Подоле.

Чуткий Лагир проснулся первым, подумал, что где-то пожар; сердце больно торкнулось: «Уж не корабли ли горят?!» — и он заорал что было мочи:

— Под-ни-ма-й-те-е-есь! Лю-у-у-ди-и!

— Ну чего орёшь?! Чего сонного человека пужаешь? — строго прикрикнул на него появившийся с факелом в руке боил Вышата. Он, как всегда, ложился поздно: когда объедет на коне киевские вымолы, посмотрит, что и как, и убедится, всё ли в порядке…

Но люди уже вскочили. Бросилась в клети, где лежали факелы, употребляемые в основном в качестве светильников.

Никита растолкал туговатого на ухо отца:

— Бать, а бать, воевода Вышата здесь… Вставай!

— А-а, что? — Светлан приподнялся на локте, замотал головой, озираясь вокруг, ничего ещё пока не соображая. Но, увидев воеводу, окончательно пришёл в себя: — Что случилось, Вышата?

— Ты бы, Светлан, спал, не тревожился… Вон, молодые, они повскакали, уже убёгли… Я ещё сам толком не всё ведаю… Послал нарочного на теремный двор, скоро прискачет… Говорят, хотели убить великого князя Дира… Кто, зачем?… Жду вестей. Узнаю — скажу… Ну, ладно, пойду.

Вышата вышел и унёс с собой огонь. Но в ночлежке и без его факела было хорошо видно: на улице их полыхало сейчас сотни, а может, и тысячи.

Старик кинул взгляд на нары, где спал вместе с внуком: «Так и есть, пострел убежал вместе со всеми…» — подтянул штаны и, не удержавшись, пошёл к выходу.

А Марко, крепко обхватив руками зажжённый, потрескивающий искрами на свежем ветерке факел, бегал вместе со всеми туда-сюда, кричал, как и остальные, и в душе у него было такое приподнятое чувство, что и словами не выразишь… Ночь, возбуждённые голоса людей с огнями, грохот барабанов и звон железа… Конные на горе… Вот это жизнь!

«Как погорели, так и интересно стало, — подумал мальчишка, не отдавая отчёта своим мыслям…

И тут услышал голос деда:

— Марко! Где ты?

Отвечать или не отвечать?… Откликнешься — загонит домой, а люди почему-то валом повалили к Днепру, на берегу которого уже разожгли костры. «А, будь что будет… Побегу и я», — решился мальчуган. И в толпе заметил алана.

— Дядька Лагир, — обратился к нему, — можно я тоже с вами?

— Можно, Марко, можно… Только не отставай.

— А почему люди к реке бегут? — спросил на ходу Марко алана.

— Прискакали вестовые и объявили, что жив Дир. Вот и ринулась толпа к Днепру, отвратившему от великого князя беду. Будем славить священную реку.

Выбежали на крутой днепровский берег и остановились, заворожённые необычным зрелищем. Точно посередине реки слегка покачивался в водах лунный серп, а вокруг него горели звезды.

И так это явственно запечатлелось, что будто образовалось ещё одно небо — только внизу. Некоторые, боязливые, упали на колени и вытянули вперёд руки.

— Днепр наш священный, в тебе живут боги: с бледными лицами ночью и с огненными днём. Слава тебе! Слава! Ты наша радость, надежда и защита, о Днепр, ещё раз тебе слава…

Так благодарили реку простые люди, поклонявшиеся ей и Велесу. Перун для них был слишком огромным богом, недосягаемым, для их восхваления… Да они и не печалились!

Вышате нарочный рассказал ещё и о подозрениях, павших на древлянского жреца, которого стали искать дружинники, и Аскольд передал воеводе, чтобы он был настороже: Чернодлаву среди подольского многочисленного работного люда легче укрыться…

Вышата не замедлил поделиться этими соображениями со Светланом, и тот пообещал своё содействие. К древлянину Вышита проникся уважением. Сразу виделся в нём надёжный мастеровой человек, каким был в своё время, до воеводства, и сам боил. Да и по годам они подходили друг к другу. А потом и вовсе оказалось, что Светлан не только однодерёвки долбил, но и строил учаны и боевые лодьи… И хорошо знает толк в этом деле.

Вышата поставил его на почайнском вымоле старшим, и, на удивление, никто не воспротивился такому назначению, хотя здесь работало немало опытных корабельщиков.

— Если только волхв-подстрекатель не прячется в Киеве, значит, он на лодке спустится по Днепру… И поймать его не так-то просто будет, Вышата. Чернодлав — хитрая бестия… Коварная и злая, — сказал Светлан воеводе.

— Конные поскакали по берегу; удастся ли высмотреть его, пока не знамо. А голову Мамуна, говорят, уже надели на кол. Три дня висеть будет; а чтоб не клевали птицы, стражника с копьём поставили. Завтра снова народ соберут возле теремного двора — плевать в неё…

— Надо же! Работы перед походом невпроворот, а тут — плевать!… — в сердцах воскликнул Светлан, а потом испугался своей несдержанности.