Вот она тоже выскочила на пригорок, ткнулась головой в лоснящийся бок своего любимца и потёрлась ушами. Бук эту ласку восприял с любовью и нежностью. Он радостно взвизгнул, прижался мускулистой грудью к её тёплой густой шерсти, и они разом кинулись вниз, туда, где настороже стоял волк.
Волк, завидя их, приближающихся к нему, ощерил клыки, и на его загривке шерсть снова встала дыбом. Жутко-хищное промелькнуло и в глазах Бука, и если бы рядом не находилась его мать, он бы наверняка бросился на зверя, но что-то остановило его. Волк по-прежнему стоял в злобной насторожённости, готовый к атаке. И тогда Бук взглянул на мать, как бы прощаясь, и бесстрашно повернул назад.
Конечно же, дома от хозяина он получил трёпку за то, что ослушался. Потом, когда Доброслав примерял на него панцирь, Бук то и дело заглядывал ему в глаза, как бы говоря, что не мог поступить иначе, что желание повидаться с матерью было выше его сил…
— Ну ладно, ладно, — примиряюще сказал Клуд, понимая, что случилось из ряда вон выходящее, если уж Бук пошёл на нарушение его приказа. — Эх, если бы ты, Бук, умел говорить… Хорошо, давай ешь, — Доброслав кинул ему кусок мяса, — и пойдём к Родославу.
Старый-старый человек среди поруганных богов… Слезятся выцветшие глаза твои, на исхудалом лице вздрагивает дряблая кожа, и борода не лежит, как белый плат, на груди, а жалкими клочьями колышется под ветерком около тонкой шеи.
Днём ещё ничего, терпится, — светит Ярило, и тогда вырубленные из берёзы лица маленьких богов, кажется, улыбаются. А вон у того, в которого когда-то впились с десяток хазарских стрел, возле правого уха проросла зелёная веточка, отчего он видится живым и здоровым.
Ночью же на Родослава наваливаются зловещие мысли, и тогда снова возникают в памяти жуткие звуки: крики и стоны умирающих, топот чёрных хазарских коней, нахрапистое ржание их, визг женщин, и видение — священная лодья, в которой простирает руки к солнцу его дочка Мерцана. И она, как уголёк в прогоревшем костре, радостно померцала перед очами Родослава и погасла… «Где ты? И мерцаешь ли?…»
После такого видения Родославу не хотелось жить… Он уже два раза топился, но всякий раз, когда он погружался в воду реки, резвые струи выносили его на берег, уже наполовину захлебнувшегося… Нет, видимо, Световид не хочет кощунственной смерти своего жреца. Значит, не так уж он виноват перед богами и поселянами…
Успокаивался к утру Родослав, а тут уж наступал день. Так и жил…
К нему приходили люди, приходил с огромной собакой Доброслав, приносили еду, подправляли его жилище, подновляла капище, но уже не те это были боги, не те жертвоприношения!… Родослав знал, что теперь поселяне больше ездят на кумирню Белбога к Чёрному озеру. Знал и не сердился…
Сейчас он сидел, закутавшись в бараний тулуп, — стояла осень, было холодно, — держал между коленями свой жреческий жезл, вырезанный из орехового молодого дерева, с золотым набалдашником, и нежно гладил его заскорузлыми, скрюченными пальцами — думал над приснившимся сегодня сном…
Будто он, молодой и красивый Родослав, чернобородый жрец Световида, стоит посреди просторного поля, а над ним ярко светит двурогий месяц; тень от фигуры Родослава пролегла далеко-далеко, доставая головой черты, где сходятся земля и небо… Оттого-то и тревожно Родославу, будто тень его заглядывает в самую Душу мира[85]. И тогда на эту черту стал смотреть он с надеждой: оттуда должны брызнуть яркие лучи, но их нет вот уже несколько дней и ночей… Напрасно ждёт Ярилу жрец, только бледным светом двурогого наполняется всё существо Родослава, — и тогда ему становится жутко. И вдруг он увидел всадника на белом коне. «Никак сам Световид?» — подумал Родослав. И точно.
И сказал бог:
— Мой верный жрец, отдай свой жезл Доброславу. Он сегодня придёт к тебе… И не смотри более на черту, которая отделяет землю от неба, не волнуй своё старое сердце… Утешься: жива твоя дочь, и с помощью жезла её найдёт Клуд.
Проснулся старик. Весь в поту. А потом члены его сковал холод. И вот наступил вечер, и жрец стал ждать Доброслава. Знал, что придёт.
Открылась дверь жилища, и, заслоняя собою свет, на пороге возник Клуд, между правой его ногой и дверным косяком протиснулся Бук, кинулся к старику. Тот запустил пальцы в тёплую шерсть, прижался щекой к ней.
— Хор-р-о-о-ший пёс! — протянул восхищённо.
— Приветствую тебя, Родослав, — поднёс ладонь к сердцу Клуд. — Да продлятся годы жизни твоей.
— Э-хе-хе, — покряхтел жрец, вставая. — На что они мне?! — И вдруг вцепился руками в плечо Доброслава и затряс головой. — Эти годы нужны тебе. Да… Да… Ты возьми этот жезл. Возьми и сядь, а я расскажу тебе сон.
И рассказал.
— А сейчас час твой настал — иди! Знаю, что жива моя дочка и ты встретишь её. Правда, с того кровавого праздника много раз лес менял свой наряд и много старых деревьев рухнуло на землю. Как и вы с Мерцаной, маленькие сосны подросли, но всё равно они имеют те же приметы, что и в детстве. Обнажи мою правую руку по локоть, Доброслав. Видишь на ней родинку, похожую на подковку? Знай, что точно такая же у моей дочери, только на шее. По ней можешь опознать Мерцану. А чтобы и она признала тебя, покажи ей жезл… Встретитесь — помяните меня, и пожелай ей счастья. Пусть живёт под благодатными лучами Ярилы… Теперь я буду умирать спокойно. И не горюйте, что не увидите меня больше… Подойди ко мне, Доброслав, я прикоснусь щекой к твоей щеке, и ты, пёс, иди сюда, к тебе я прижмусь, чтобы почувствовать теплоту твоей шерсти… Прощайте.
— Прощай, отец! — Доброслав провёл рукой по волосам старика и вдруг сразу оживился: какая-то неожиданная мысль пришла ему в голову. — Родослав, ночью ты только следи и не упусти этот миг, в честь наших богов и в честь тебя, мой добрый человек… Да не тряси ты головой, не тряси… И в честь тебя, Родослав, чтобы в дальнейшем в памяти твоей не возникало страшное слово Родогас, мы сделаем великое жертвоприношение, будет много огня, верховный жрец, и ты мысленно, стоя вон на том пригорке, можешь погреть свои озябшие руки, мягкое прикосновение которых я помню с детства. А теперь — прощай. Я люблю твою дочь и обещаю искать её. Но прежде я свершу месть. И может быть, там, в далёком граде Константинополе, я найду и Мерцану, и тогда ничто нас не остановит достичь Борисфена… За мной, Бук!
Старый жрец взглядом проследил, как они спустились в долину и вскоре растворились в ней, поел мяса, которое принёс Доброслав. Медленно пережёвывая его и отдаваясь в лесной тиши своим мыслям, он впервые почувствовал, что предстоящая ночь его не пугает, наоборот, он будет ждать её с радостным нетерпением.
Доброслав с Буком пришли домой, и Клуд велел Дубыне собираться в дорогу. Сам первый положил в кожаные тоболы статуэтку Афродиты, подаренную Аристеей, куски варёной и сушёной баранины, свинины, вяленую рыбу, хлеб, соль, в саадаки — луки и стрелы, наконечники для которых тоже, как панцири, ковались в ковнице, вывел из стойла коней, купленных на скопленное серебро и разбойные доходы Дубыни.
Как только сильно стемнело, Клуд сказал:
— Я обещал Родославу порадовать его сильным огнём, поэтому ты, Дубыня, веди лошадей к лесу, а я поговорю с дедушкой-домовым. Не оставлять же его в горящей избе…
— Понимаю тебя, Доброслав.
— Да, вот что… Поймай мне петуха, а потом уходи.
Вскоре петух был пойман и посажен в лукошко. Дубыня вывел во двор лошадей, сел в седло и поскакал к лесу.
А Доброслав поставил посреди двора чурбан, отстегнул от пояса нож, похожий на палаш, отрубил им голову и ноги домашней птицы, кровь слил на голик и голиком, смоченным кровью, стал мести в углах избы, приговаривая:
— Уходи, дедушка, выметаю тебя. Прости, что в поле чистое выметаю, не сердись… А то сгоришь… Впрочем, знаю, — шустрый ты, найдёшь, у кого жить…
С этими словами Доброслав бросил голик под печь, закопал зарезанного петуха, а его голову и ноги закинул на крышу. Потом натаскал с потолка под дверь сухой травы, высек кресалом огонь и поджёг… Вспыхнуло пламя, взвихрилось под крышу, занялась вся изба огненным столбом, который стал хорошо виден с взгорка жрецу Родославу, шептавшему белыми, словно выделанная телячья кожа под пергамент, губами: «Ив честь мою… Этот огонь будто жертвенный смерч… Пусть тепло его греет душу твою, Доброслав. Твою и твоих друзей… А грозный гул, который я слышу, страшит врагов…»
