Вот так и работаю. Смену за сменой, день за днем, месяц за месяцем. Но каждый час дарит мне что-то новое – и, наверное, я счастливый человек.

В ночную смену любая свободная секунда отдается сну. У дневной же имеется золотая середина: обеденный перерыв, весьма значительный акт нашей аэродромной жизни. Это не просто принятие пищи, а особое состояние покоя, когда можно часок отсидеться без дел, расслабиться, не спеша потрепаться. В бригаде нас, электриков, пятеро. Чтобы не прерывался рабочий процесс, мы не валим в столовую скопом, а обедаем по очереди. У остальных спецов та же ситуация, и вся смена давно поделилась на несколько стихийно сложившихся, но устойчивых гастрономических компаний. Есть таковая и у меня: наш бригадир Семен Семеныч, плюс молодежь – радист Леша Фоменко и двое прибористов, Саша Котин и Гриня Стеньков.

Сегодня я подзадержался, дольше привычного провозившись с последним нарядом, и когда влетел в столовую, вдоль прилавка колыхалась безнадежно разбухшая очередь. И откуда столько народу понабежало, ведь у всех служб обеды порознь?

–…Эй, Глеб!

Я обернулся – не имей сто рублей! наши успели все взять и заняли уютный столик вдали от прохода.

– Спасибо, мужики, – удовлетворенно вздохнул я, заметив всего одну лишнюю порцию. – А Стенькова что забыли?

– Не волнуйся, не пропадет, – пробасил Семен Семеныч. – Он, эт самое, без вазелина куда хочешь пролезет.

Семен Семенычу сорок два года. Он женат и имеет двух дочек, старшая из которых уже учится в каком-то институте. У Семеныча густейшие черные волосы и роскошный голос; его внушительная фигура производит впечатление атлета, хотя на самом деле это совсем не так: подобно мне, сюда он подался из-за невозможности летать, страдая каким-то хитрым недугом. Но при всем при том Семеныч светлая личность, без него наша жизнь лишилась бы изрядной доли сочных красок. Молодежь уважает его, величает по отчеству: Семеныч – ветеран цеха. В свое время через его руки проходил даже наш реактивный первенец «Ту-104». Та давняя пора накрепко впечаталась в Семенычеву память; и если обычный человек, желая подчеркнуть отдаленность прошлого, говорит «до первого Указа это было» или «я еще холостым гулял», то он ведет летосчисление со времен, «когда мы служили на «сто четвертом». И это не пустая поговорка: при одном лишь упоминании о любимой машине Семеныч светлеет лицом, точно видит сквозь нас девушку из сладких юношеских снов…

– А где же все-таки Стеньков? – поинтересовался я, хлебая перловый суп. – Задержка на трассе?

– Выкрасть могут Гриню нашего, – протянул Котин.

– Кто?! – простодушно всполошился Фоменко.

Леша – толстый очкарик, или очкастый толстяк, в зависимости от о того, что считать главным. Он похож на заспанную сову, рассудителен до невыносимости и тоже обременен семьей, хотя моложе Семеныча почти на двадцать лет. Чтоб избежать суесловия, мы слили имя с фамилией и зовем его коротко: «Фоша». Медлительность его легендарна. Если Фоша возьмется за работу, то берегись, иностранная разведка: любой, кому не повезет очутиться рядом, успеет дойти до белого каления и захлебнуться бессильной руганью. Но зато делает он все не за страх, а за совесть, и просто незаменим, когда требуется не спеша раскопать какую-нибудь сложную неполадку.

– Кто-кто… Ясно кто, конкурирующие банды поклонниц. Перевозки и стюры… Да вон он – наблюдаю визуально!

В дверях показался поселений член нашего экипажа, Гриня Стеньков. Помахав нам, он прошел сразу к середине многоголосой очереди и задумчиво притормозил.

Гриня бабник. Но не со скуки – любой нормальный мужик нет без этого – а по призванию. Я, конечно, тоже не в силах не обернуться вслед любым хорошеньким ножкам, однако Гриня уникален; по сравнению с ним любой из нас – просто монах. Он неплохой специалист, да и вообще парень ничего, но истинный, жгучий и ненасытный интерес в его жизни один: женщины. Не, найдется, верно, во всей зоне района аэродрома ни одной юбки приемлемого возраста, на которую он не совершил бы попытки захода – в семидесяти случаях из ста удачно. Семеныч утверждает, что таких, как Стеньков, надо заспиртовывать в расцвете лет и выставлять в музее напоказ, для устрашения акселерирующих пятиклассниц.

Гриня замер, как бычок перед коровьим стадом.

– Вправо на курс двести сорок! Четвертый разворот! Пройден дальний привод радиомаяка!

Чрез секунду Стеньков зафиксировался на ярко накрашенной девице в умопомрачительных узорных чулках и мощно рванул к ней.

– На глиссаде, – продолжал Котин, словно заправский диспетчер. – Удаление триста! Полоса свободна!

– Вот видишь, – хохотнул Семеныч. – А ты боялась.

– По-садка! А девочка-то новенькая. И оч-чень даже… Чулочки-то, а?!

– Еще бы! Со стареньких он, эт самое, давно уж все поснимал.

Мы с Котиным готовно заржали, а Фоша покраснел. Странный он человек, женщины до сих пор вызывают в нем вспышки смущения.

– Ну так вот, – он вспомнил, видно, рассказ, прерванный еще моим приходом. – Вахтерша на КП говорит – «знать не знаю, не пущу». Та в слезы.

– Вахтерша – в слезы?! – изумился я.

– Да нет. Баба одна, из пассажиров. В салоне это самое, сережку посеяла и просилась обратно искать.

– Не баба, а женщина, – строго поправил Фоменко. – Ну, я у Тани узнал, на какую стоянку борт зарулил, сбегал быстренько – точно, лежит под ковриком.

– С бриллиантом? – хмыкнул Котин.

– Со стекляшкой. Совсем дешевенькая. Ну, я принес…

– Слушай, Фоша, – перебил я, представив ситуацию в натуре. – А тебе не приходило в голову проиграть вариант: никакой сережки не окажется, а она пойдет и заявит, что была платиновая с алмазами, да ты спер?

– Она заплакала, – тихо ответил Фоменко. – Спасибо, говорит, сынок – это мне подарил…

– Алексей Фоменко – Армия спасения! – ухмыльнулся Котин.

Лично у меня к пассажирам отношение двоякое. С одной стороны, вся наша система предназначена для их обслуживания; исчезни они, и мы умрем без работы. Но с другой… Откровенно говоря, без них работа шла бы продуктивнее. Пассажир ведь всякий бывает. Летят по разным делам, и характеры у всех разные, некоторый любую дырку ищет, чтобы поскандалить. Главный удар принимают на себя инспектора отдела перевозок – те не очень радушные, всегда готовые наорать для профилактики женщины, что проводят регистрацию – но иногда и на перроне завязываются бои местного значения. Опоздает какой-нибудь олух, потеряется, начнет молча бродить вокруг сателлита, потом вместо выхода вломится к нам в цех – и давай ругаться, что в «Аэрофлоте» порядков нету. Я с пассажирами дел не имею, в моем ведении только техника. А вот Фоша постоянно вступает с ними в нештатные отношения. Подчас даже «грубо нарушает должностные инструкции, вторгаясь в область компетенции отдела перевозок» – как выражается Семеныч, комментируя его выходки; иной раз ему за это нагорает. Но он не сдается; кипит в парне опасный избыток милосердия, требующий приложения – то ли от трудного детства, то ли еще от чего. Я, конечно, человек нормальный, без комплексов, и над Фошиными дурацкими подвигами смеюсь вместе со всеми. Но иной раз в момент наивысшего веселья вдруг натыкаюсь на его укоризненные и печальные, как у сенбернара, глаза под выпуклыми очками, и смех точно рукой снимает И становится вдруг грустно и даже стыдно за себя и за все; и кажется, будто знает он нечто чертовски важное, однако для нас остальных недоступное. И в такие минуты с осой остротой понимаешь, сколь непостигаемо, неисчерпаемо бытие в глубину, и сколь ничтожно тонкий пласт удается срезать каждому из нас за годы жизни…

– Ху-ай-ду! – лоснясь довольной рожей, Стеньков грохнул на стол свой поднос.

– Не ху-ай-ду, а хау-ду-ю-ду, – поправил образованный Котин. – Пора бы и знать. А то как будешь интуристок кадрить?

– Ну хау, не один ли хрен? Главное, полсмены отпахано. Еще столько – и… – он зажмурился, чмокнул в воздухе нечто, видимое только ему. – Вечерний город, вечерние женщины…