Теперь – моя работа. Я отпихнул рубчатую крышку люка, вытянул змеящийся черный кабель аэродромного источника, щелкнул переключателями на распредщитке. Потом надавил тангетку рации:

– Диспетчер-девять, ответьте восемьдесят первому!

–Да, диспетчер-девять, внимательно слушаю…– отозвался заспанный голос нашей Татьяны. – Что такое, Глеб?

– Триста восемьдесят второй на стоянке. Я приму.

По трапу заковыляли пассажиры, еще не сбросившие оков вязкого предутреннего сна. Словно катер среди ледохода, над ними показалась плечистая фигура летчика. Я присмотрелся: работая в порту без малого одиннадцать лет, я знаю большинство базовых экипажей Точно, знакомый штурман – мой ровесник, кстати… Увидев меня, он взмахнул рукой.

– Привет, Станислав, – я подошел к трапу. – Как дела?

– Нормально. – Стас улыбнулся, хотя вид у него был усталый: ночной полет, как и ночная смена, изматывает своей принципиальной ненормальностью для ритма человеческой жизни.

– Ну, а как техника работала?

– Как швейцарские часы. Журнал чист, я уверен.

Бортжурнал чист и это очень – очень! – хорошо. Пройдет полчаса; последние пассажиры скроются в недрах сателлита. сонные багажники с матюгами покидают в тележку унылое многопудье их чемоданов; отъедет спецмашина, звеня бутылками из-под выпитого на трассе лимонада… Пустой самолет скрипнет облегченно, приподнявшись на свободных гидравликах шасси. И тогда на землю сойдет бортинженер. Самый последний, но очень важный член экипажа. Он придирчиво оглядит машину снаружи и, если действительно там нет ничего, требующего аврального ремонта, то наше дело сделано. Регламентные работы, то есть запланированный текущий контроль, будет производить следующая смена. А наша – наша в самом деле кончилась.

Кон-чи-лась! Я блаженно вздохнул, ибо конец ночной смены – всегда хоть и маленькая, но радость.

После переменки народ потянулся к душевой, но мне и этого уже не хотелось: глаза слипались, а ноги не желали функционировать. Не имея сил даже подождать служебного автобуса, я отправился на остановку городского и загрузился в «тридцать девятый» как простой пассажир.

Рядом плюхнулся толстый дядька, крепко придавив меня к мелко вибрирующей стенке. Я лениво уперся лбом в стекло. Снаружи закружился назойливый калейдоскоп дородных плакатов.

«Наш город – город музеев!»

«Наш город – центр передовой науки!»

«Наш город – порт скольки-то там морей!»

«Наш город – город чего-то еще …»

Многопудовая туша соседа обдавала сонным, убаюкивающим теплом. Сдавшись, я прикрыл глаза.

–

-…Эй, друг – вставай!

Я с трудом очнулся, не понимая, что случилось.

– Вставай, приехали!

Шофер ласково тряс за плечо, нагнув ко мне добрую усатую физиономию. Знакомый вообще-то парень, только как зовут – убей, не помню. То ли Миша, то ли Гриша.

– Прие-э-хали… – сладко зевнул я. – А жаль.

Я вывалился из автобуса, щурясь от неожиданно яркого солнца. На другой пересесть? То есть с вероятностью ноль-девять опять заснуть и укатить до следующего кольца, черт-те куда? Нет, лучше последние кварталы одолеть пешком. Я расправил плечи, пытаясь шагать ровно. Улица плыла внизу, словно взлетная полоса в момент отрыва. Еще, ну совсем немного…

Сестра вышла на кухню. Налила чаю, положила что-то на тарелку. Я принялся равнодушно поглощать пищу, не воспринимая вкуса. Она заговорила о каких-то неотложных делах, я кивал, все крепче запутываясь в сетях дремотного озноба. Наконец отодвинул недопитую чашку – спать, спать, спать… Нет, нужно совершить еще один героический поступок: хоть на минутку встать под душ.

Теплые струи ласкали кожу, словно чьи-то пальцы, усыпляли своей мягкостью, советовали закрыть глаза. обещая одарить каким-то новым, еще не ведомым мне наслаждением… Я встряхнулся и обнаружил, что уже не стою, а сижу под душем, уютно прижавшись щекой к холодному борту ванны. Последним рывком я перевалился через ее высокий край – выпал наружу, словно летчик из горящего самолета – и, кое-как обернувшись халатом, побрел к себе в комнату.

И прежде. чем ухо освежил хрустящий холодок подушки, я уже знал, что сплю.

–

Я работаю авиатехником. Простым авиатехником.

Впрочем, единственная запись в моей трудовой книжке гласит почти торжественно:

«Постников Глеб Сергеевич зачислен в 9-й перронный цех оперативных регламентов на должность техника по авиационному и радиоэлектронному оборудованию воздушного судна.»

А коротко я именуюсь так: «электрик перронной службы». Той самой, что на земле принимает самолет в свои объятия: проверяет исправность, поправляет неполадки, готовит к следующему вылету.

Самолет – сложнейшее порождение человеческого разума, и для того, чтобы он оправдывал свое назначение, требуется внимание доброй сотни людей. Правда, в воздухе им управляют всего четверо; остальные вкалывают на земле. При любых условиях машина должна взлететь и совершить посадку, прибыть вовремя и отбыть без задержки – и здесь круглосуточно кипит работа. В одной нашей смене оперативного обслуживания сорок с лишним человек, хотя на наших руках единственный тип самолета: «Ту-154» главный извозчик «Аэрофлота». Коме нас, электриков, есть эксплуатационники, радиотехники, специалисты по приборам, и еще кого только нет!

В детстве я был летчиком. Однако жизнь распорядилась иначе; врачи не пустили за штурвал, признав негодным сердце. И тогда я пошел в авиационные техники – выбрал работу, самую близкую к небу из возможных для меня. Дураки говорят, что недоступного избегаешь, но у меня к самолетам «лисы и винограда» нет. Наверное, потому что люблю их очень. Они мне даже снятся; встанешь иной раз и не вдруг разберешь: то ли сон цветной видел, то ли просто с ночной смены пришел.

Но все-таки изредка откуда-то из глубины накатывает не до конца, видно, растаявшая тоска. И тогда я пытаюсь себя обмануть: урываю свободных шестьсот секунд, нахожу пустую машину, беру штурвал, и… Но увы, вместо неба перед глазами маячит надпись «К взлету не готов». Трудно быть летчиком, не отрываясь от земли, но ведь, наверное, не это главное. Мои «полеты» – не в меру затянувшемся мальчишество, я сам понимаю. Но разве может человек жить всегда серьезно, не совершая над собой безобидных глупостей?..

«Наша служба и опасна и трудна; и на первый взгляд как будто не видна.»

Это не про нас сказано. А жаль: есть в наше работе и то, и другое, и третье.

Нет, конечно, нас самих ничто не подстерегает, разве что риск зазеваться на перроне и угодить под спецмашину. Но вся наша служба есть непрерывна борьба с опасностью, вернее с ее угрозой. Не для нас – для тех, кто уйдет в рейс на подготовленной нами машине. Ошибка техника не дешевле ошибки сапера, и сомневаться нам нельзя, надо перепроверять еще пять, десять, двадцать раз – сколько потребуется для абсолютной уверенности. Потому что в воздухе никогда ничего не исправить.

Смысл жизни… О нем пишут и говорят много, даже чересчур. Но, по-моему, за особым смыслом гонятся те, кому просто нечего делать. Мне же искать его не приходится, я доволен своей жизнью и профессией. Даже представить себе не могу, как можно жить, занимаясь нелюбимым делом.

И мужики у нас хорошие; с ними не заскучаешь. Конечно, всякое случается, но друг на друга не рычим, а это при нашей напряженке не последний фактор.

Правда, с некоторых пор поползли слухи, будто вскорости что-то должно измениться. Я в это не очень верю. Общество наше, конечно, развалено до фундамента, но авиационная система относится к тем считанным единицам, которые сумели сохраниться, несмотря на всеобщий упадок. Ну, да впрочем, если и решит начальство – которому сверху всегда видно все. чего мы в упор не разглядим – экспериментировать и на нас, то мне вряд ли стоит бояться: я специалист первого класса, для моего возраста не фунт изюму. Я на своем месте, а когда это правда, то никакие перемены не страшны.