– Заткнись, охальник! Уймись, а то хуже будет! Ужо доставим тебя в отделение, по-другому запоешь, пьяница несчастный! – огрызались ярыжки.

– Добрый молодец! – воззвал мужичок к подъехавшему Ивану. – Взгляни, как бездушные служители закона влекут в свой гнусный вертеп служителя муз. Разве можно так обходиться с поэтом, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон?

– За что вы его? Куда? – спросил царевич у ярыжек.

– Это опасный государев преступник: безобразник, шут гороховый, стихотворец и вольнодумец, – буркнул один «палач».

– Он в общественном месте читал непристойные вирши, – добавил другой.

– Не слушай их, молодец! – кричал забулдыга. – Все врут они. Разве презренный кабак – общественное место? Разве мои волшебные стихи – непристойны? Они, свиньи, ничего в виршах не понимают.

– Он же никого не убил, не ограбил. За что вы его тащите на веревке, как паршивого пса? – удивился юноша.

– Не убил? Не ограбил? Он хуже… – засмеялся один «сатрап».

– Он хуже, он штраф не заплатил, – добавил другой.

– Чем платить? Не продается вдохновенье. Мы вольные птицы, а птицам деньги не нужны! – кричал мужичок.

– Не понимаю, что такое штраф? Пеня? Деньги? Давайте я заплачу за него, – предложил добрый Иван.

Ярыжки остановили коней. Пошептались.

– Штраф – рубль! – объявил один «душитель свободы».

– Два! – добавил другой.

Царевич полез в карман за неразменной монетой.

Ярыжки с трудом слезли с коней, развязали забулдыгу и отдали Ивану на поруки.

Когда государевы слуги отъехали на почтительное расстояние, мужичок заругался им вослед:

– Прошедшего житья подлейшие черты! А судьи кто? Вот то-то, все вы гордецы!

Царевич едва унял его:

– Не бранись, а скажи лучше, кто ты.

Забулдыга подбоченился.

– Ты что, молодец, не слыхал обо мне? Я великий поэт Демьян Скоробогатый, служитель муз и Аполлона. Имя мое благоговейно произносится по всему подлунному миру за то, что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Не слыхал?

– Не слыхал. Не знаю, какой ты поэт, Демьян, а на богатого, уж не прогневайся, ты не похож, – засмеялся юноша.

– Временные затруднения, – подтянул штаны мужичок. – А ты кто такой?

– Иван. Езжу по белу свету по своей надобности. Поедешь со мной?

– Отчего не поехать? Поеду! Мне все равно с кем и все равно куда.

– Тогда залезай на круп. Да ты сам залезешь?

– Обижаешь, добрый молодец! Я в гусарах служил.

Демьян лихо вскочил на коня, и Иван тронул поводья. Поехали.

Поэт без устали болтал, расспрашивал царевича о его делах, рассказывал о своей блуждающей судьбе и читал вирши. Царевич охотно поддерживал разговор, хотя и неудобно было это, сидя спиной к собеседнику.

«Занятный человек, – подумал юноша. – Хорошо бы и дальше с ним ехать. Вдвоем все-таки веселее».

Нагнали ярыжек. Их раскормленные кони еле-еле передвигали ноги. Миновали их быстро и молча.

Вечером приехали к большому селу с церковью. Кирпичный храм возвышался над избами, блестя золотыми маковками. Над обшарпанной колокольней кружили вороны. Но Иван не знал, что это церковь. Для него это был большой загадочный дом с башней.

– Чей это дворец? – спросил царевич.

– Это церковь, Божий храм, сюда старухи приходят по утрам, – сострил Демьян.

– Мне туда непременно надо.

– Сегодня уже поздно. Завтра будет праздник, завтра и сходишь. А пока давай попросимся к кому-нибудь на ночлег.

Постучались в одну избу, в другую, в третью. Но везде путникам отвечали одно и то же:

– У нас занято! Завтра ярмарка, народу понаехало! Ступайте к соседям!

Наконец один хозяин пустил ночевать на сеновал. Уже в темноте поужинали хлебом насущным и завалились спать.

Проснулся юноша от странных звуков – будто самый воздух гудел и звенел. Иван растолкал поэта.

– Слышь, что это?

– Зачем разбудил? Это колокола звонят. Народ в церковь созывают. Не мешай спать.

И поэт с головой зарылся в сено.

Царевич решил сходить в храм. Спустился с сеновала, отряхнулся, лихо заломил шапку и пошел на звон.

Церковь стояла посреди села. На площади вокруг нее уже собиралась ярмарка. Продавцы спешили к своим лавкам, будущие покупатели – в храм. Мужики в праздничных армяках и бабы в нарядных сарафанах входили в церковь и выходили из нее. Сотни голосов гудели на площади, а над ней весело трезвонили колокола.

Юноша с любопытством вошел в храм. В нем было душно, сумрачно и приторно пахло ладаном. Народу набилось так много, что нельзя пройти вперед. Иван не мог ничего разглядеть или расслышать. Только невнятное глухое пение доносилось до него.

Не успел царевич переступить порог церкви, как на него набросилась старуха в черном платке:

– Ах ты басурманин! Ах ты гицель проклятый! Сними шапку! Куда в шапке поперся!

Юноша оробел и живо сдернул шапку. Старушка не унималась:

– Куда пошел? Сейчас ходить нельзя. Вот кончат петь, так ходи, куда хошь. Что варежку разинул? Что бельма вытаращил?

Любопытство сменилось раздражением. Иван покраснел и немедленно вышел.

«Вот тебе и церковь! Вот тебе и Божий храм! – думал царевич, поспешно шагая назад. – Неужто эти злые люди имеют самую правильную веру? Неужто мне придется учиться у них? Да ноги моей больше не будет в церкви».

Демьян выслушал досадливый рассказ юноши и улыбнулся:

– Да, не повезло тебе, Иванушка. Ты пришел в дом Божий за верой и истиной, а наткнулся на старуху-свечницу. Черт ли сладит с бабой гневной? Не обижайся. Такие старухи нарочно стоят при церковных дверях, чтобы проверять веру входящих. У кого вера крепка, те проходят. А маловерные поворачивают назад.

Пошли на ярмарку. Долго бродили. Зашли в конный ряд. Царевич спросил:

– Демьян, будешь со мной по белу свету ездить, веру искать?

– Дома у меня нет, семьи тоже, – вздохнул поэт. – Пока на месте ничто не держит, и не наскучил мир этот мне, почему бы не поездить? Изволь, готов делить с тобой все тяготы кочевой жизни.

Обрадованный юноша тотчас вынул неразменный рубль и купил Демьяну доброго коня, а к нему седло и сбрую.

Не стали мешкать и отправились в дальний путь. Выехали за околицу, на пыльную столбовую дорогу. Вокруг простирались поля и луга, на горизонте синел далекий лес. Поэт расчувствовался:

– Край родной долготерпенья, край ты русского народа!

Иван хмурился. Он все переживал утреннюю встречу со свечницей.

Долго ли ехали, коротко ли, увидели на невысоком холме белую крепостную стену с башнями, а за ней верхушки деревьев, крыши домов, маковки церквей и стройную колокольню.

– Демьян, не город ли?

– Нет, – привстал в седле поэт. – Это женский Марусьев Кривоколенный монастырь.

– Монастырь? Что это? Дед Пантелей что-то говорил про монастырь.

– Темный ты парень, Иван. Ох, темный! Монастырь – это такое место, где живут отцы-пустынники и жены непорочны. Они удаляются от всех соблазнов сего суетного мира, отгораживаются от него высокой стеной и живут в посте и молитве.

– Это как – в посте?

– А так. Постятся – мяса не едят, молока не пьют, живут на одном хлебе и воде. Понятно, темнота?

Царевич промолчал. Ему было неловко. За время путешествия он узнал много новых слов, а что они означают, даже не догадывался. Вот, например, «поэт» – это кто? А «стихи» и «вирши» – это что? Но спрашивать юноша стыдился, не хотел казаться невежей.

Решили заехать в обитель. Может, удастся остановиться на ночлег.

У монастырских ворот, как у обычной избы, стояла скамья. На ней, как кумушки на деревенской улице, сидели три пожилые женщины в черных платьях и черных же платках, с четками. Та, что посередине, выделялась дородностью и важностью. В правой руке сжимала изукрашенный посох.

Женщины о чем-то оживленно судачили. Но, увидев приближающихся всадников, замолчали, выпрямились и застыли, придав лицам значительные выражения.